ГЛАВА 1

Мама назвала меня Мальвиной, в честь девочки-куклы с голубыми локонами. Когда я была маленькой, мне очень нравились картинки в книжке «Золотой ключик» — особенно те, где была нарисована Мальвина. Я надеялась, что и сама вырасту такой же красивой — ведь не зря у нас с ней общее имя!

В школе меня называли Малей, Малькой, Мальвинкой, даже Калинкой-Малинкой. А одна старая учительница звала Мальвой — это был ее любимый цветок. В общем, если в младших классах я радовалась своему не обычному имени, то в средних мне уже хотелось от него отдохнуть, растворившись среди снующих вокруг Машек, Катек, Анек и Настей. А к окончанию школы я убедила себя, что имя вообще ничего не значит — важно, какой ты человек. Если люди будут меня уважать, никому не покажется, что «Мальвина» звучит напыщенно.

Каким я стану человеком, у меня самой вопросов не вызывало, — конечно, хорошим, честным, отзывчивым, как учили в школе и дома. Конкретный вопрос заключался в том, какую выбрать профессию. Хотелось, конечно, хорошо заработать, ну и вообще: чтобы от меня был прок и чтобы чувствовать себя на своем месте. Мы с мамой устроили семейный совет и перебрали все варианты. Первый — поступить в институт, но это само по себе не просто, и потом, еще пять лет сидеть на том же скудном бюджете. А уж если предложат платить за обучение, тут мы с мамой и вовсе пас. Второй вариант — техникум или училище, третий — сразу на работу.

Мне, конечно, хотелось выбрать третий, потому что я давно мечтала зарабатывать деньги. Тут все сошлось: и жалость к маме, которая всю жизнь надрывалась, чтобы меня вырастить, и собственные желания — шубку там, сапоги. А потом, я, естественно, понимала, что деньги могут в жизни практически все: вылечить, защитить, решить любую проблему. За деньги можно исполнить все мечты, кроме одной — полюбить и быть любимой. Потому что если тебя любят за деньги, это уже не любовь. Правда, в нашем выпускном классе было и другое мнение.

— Деньги — эквивалент затраченного труда, — говорила пышная блондинка Настя Кокорева, самая продвинутая из нас, как в очередной раз доказывали ее слова. — Если человек тебя любит, он должен трудиться, чтобы заработать деньги. Для той, которую любит. А не хочет трудиться, пусть катится!..

— А может быть, он старается, да не выходит! — запротестовало несколько голосов. — Ведь это непросто — много заработать! И наоборот — некоторые так устраиваются, что им ни за что ни про что сыплются большие деньги!

— Значит, надо уметь так устроиться. Надо выдумать, найти, подсуетиться. Тоже, между прочим, немалый труд! — разъясняла Настя.

— Это не наше дело, как любовник или там муж зарабатывает, — подхватила тягучим, чуть гнусавым голосом Валька, которая больше всех пользовалась успехом у наших классных мальчишек. Они бегали за ней как ненормальные. Но когда Валька бралась о чем-то рассуждать, все старательно напрягали лицевые мышцы, чтобы скрыть ироническую улыбку, а то и вовсе не рассмеяться. Потому что умом она отнюдь не блистала. Точнее, была просто дура набитая, хотя и неплохая девчонка, безвредная и незанудливая. Я знала ее давно, потому что мы жили в одном подъезде.

Разговор развернулся не на шутку, почти все наши девицы приняли в нем участие. Большинством голосов утвердили вывод: есть два пути, достойных нормальной современной девушки, похожей на нас самих. Первый путь — захомутать денежного мужика, чтобы он ел у тебя с рук, и иметь, таким образом, доступ к его богатству. Второй — самой делать карьеру, добиваясь известности, власти и, опять-таки, денег. Потом оказалось, что два этих «либо» могут пересекаться: когда твоя карьера лежит в области браков с иностранцами, почему-то очень любящими жениться на русских невестах. Тут тоже два пути: можно сотрудничать со специальными агентствами, а можно сразу поехать работать за границу, и уже там, на месте, подцепить себе преуспевающего бизнесмена... Мы так разгорячились, что готовы были тут же посылать запрос в интернет и бежать в посольство за визами. Только самые робкие из нас, вроде Анюты Тихоновой, которую чаще звали Нютой, не впали в общий ажиотаж. Нюта тоже была из нашего подъезда: мы с Валькой знали, что ее родители погибли в автомобильной катастрофе, а саму ее вырастила бабушка.

Итак, мы жаждали действия. Это уже потом, через несколько лет, средства массовой информации заговорили о преступных фирмах, отправлявших девушек за границу. У подобных нам дурочек отбирали паспорта, якобы для заключения контракта, и фактически продавали бедняжек в заграничное рабство. Но разве мы тогда это знали? Только по счастливой случайности ни одна из нас не попала в страшную ловушку. Правда, лично меня охладили еще и мамины отговоры — видно, материнское чувство интуитивно предупреждало ее об опасности.

Когда я заикнулась дома о том, что хочу выйти замуж за границу, мама просто в ужас пришла. Кроме того, что она не могла представить себе нашу разлуку, ее коробила сама суть вопроса. Замужество представлялось ей как нечто с одной стороны романтическое, а с другой — жизненно-устойчивое. «Строить семью, — говорила мама. — Тебе еще рано строить семью». Сейчас-то уже не рано, да все никаких подвижек...

Еще она упомянула о том, что это становление должно совершаться на родной человеку земле, чтобы его дети наследовали язык, традиции, мировоззрение, определенный образ жизни. Одним словом, наследовали Родину. И, если посмотреть с другой стороны, — чтобы сама Родина не опустела, не обезлюдела. Тогда уже в нашей стране смертность превышала рождаемость, но еще не настолько, как сейчас.

И хотя мамочка говорила вполне искренне, главное заключалось все-таки не в этом. У нас с ней была более узкая, однако очень важная для обеих цель — получше устроить меня в жизни. Я выросла без отца, можно сказать, в бедности, так что была, наверное, чем-то обделена. И вот, казалось бы, пришло время наверстать: все вокруг только и говорили о том, что теперь, после перестройки, молодежь имеет большие возможности. И пусть я не какая-нибудь там красавица и не вундеркинд, но не дурнушка и не тупица. Мама сохранила мне с детства хорошее здоровье, воспитала как примерную девочку, привыкшую трудиться с полной отдачей. А уж желания отдаться созидательному труду, который нас к тому же и обеспечит, во мне было хоть отбавляй!

Но чего-то мне все-таки не хватало, потому что в конце концов все наши прожекты насчет работы сошли на мыльный пузырь. Вариантов было хоть отбавляй, но стоило нам на какой-нибудь нацелиться, как выяснялось, что он кусается. Там — надо было самим платить, там — работа, при ближайшем рассмотрении, оказывалась далеко не такой выгодной и удобной, как ее поначалу представляли. А иногда получалось, что «тут есть риск», как определяла моя умница-мама. Против тех предложений, где требовалось участвовать в каких-то авантюрах, допускать вольности с мужчинами либо отвечать за материальные ценности, мама вставала грудью. Она меня от многого в то время остерегла, даже от того, чтобы потерять деньги, скопленные в результате ежегодной работы в трудовых летних лагерях. Потому что потoркавшись во все вроде бы открытые двери, в которые так и не удалось войти, я впала в уныние и стала мечтать о положении рантье. Первый же частный банк, обещавший невероятно высокую прибыль, показался мне волшебной палочкой, обещающей превратить золушку в принцессу. Моя тихая но, как оказалось, скрытная одноклассница и соседка Нюта уже отнесла туда все свои скромные сбережения. Маме стоило немалых трудов отговорить меня от подобного поступка. А через год мы встречались с Нютой во дворе несусветной ранью (ибо сама я, увы, к тому времени устроилась дворником и по совместительству уборщицей подъезда), а она шла в банк занимать очередь, состоящую из обманутых вкладчиков. Деньги действительно возвращали, так как в дело вмешалась прокуратура, но стоять приходилось целыми днями, с раннего утра до позднего вечера. Нюта рассказывала, что в банке открыто пять окошек: четыре на вклад, хотя уже никто не хотел вкладывать в этот банк деньги, и одно на выплату — то, к которому и тянулась бесконечная очередь взбудораженных людей. Потом я перестала встречать Нюту по утрам: она бросила затею с возвращением вклада. В мед училище, куда она поступила, требовали посещать занятия, а не стоять вместо этого в очередях. Из страха потерять учебу она послушалась, заменить же себя в очереди ей было некем: бабушке, с которой она жила, уже перевалило за восемьдесят лет.

В конце концов мы с мамой пришли к выводу: устраиваться на работу надо по знакомству, чтобы какой-нибудь «свой» человек помог тебе на первых порах. Поскольку таких людей у нас на примете не было, мама решила, что будет учить меня шитью и кройке. Сама она неплохо шила для нас и своих подруг, но деньги с них брать считала неудобным. Дескать, она не профессионал, и это просто дружеская услуга. Теперь же под влиянием развивающегося вокруг капитализма мы решили, что профессионалом должна стать я. Мне предстояло стяжать высокое мастерство и впоследствии зарабатывать деньги.

Швейные курсы оказались платными, и мы, уже поднаторевшие выходить из сложных ситуаций, решили так: я пока буду учиться шитью у мамы, а между тем устроюсь мастером чистоты, чтобы скопить денег к следующему учебному году. Дворник — одна ставка, уборщица — вторая. Причем со всем этим можно справиться до полудня, если, конечно, нет обвального снегопада. А вечером сидеть за швейной машинкой.

Я так и поступала, и тут открылось нечто нежданное: у меня как будто прорезался талант модельера. Я всегда любила делать что-нибудь руками: вырезать, клеить, лепить из пластилина. В младших классах моими любимыми уроками были труд и рисованье, как, впрочем, у большинства моих одноклассников. Но до сих пор все это не связывалось в сознании с шитьем, и вдруг меня словно молния пронзила: надо делать из тканей аппликации для одежды, которую я буду шить! И получилось просто супер, во всяком случае, мамины знакомые, заинтересовавшиеся моей новой деятельностью, расхватали первые образчики для себя! Мама смущенно разрешила мне брать гонорар: ведь я глядела в профессионалы, да и ткани покупала на свои деньги. А вот материал для аппликаций мне практически ничего не стоил: тут дело было в фантазии, которой у меня оказалось воз и маленькая тележка. Тогда я почувствовала счастье, которое заключается, как я и теперь считаю, в совпадении: когда надо делать как раз то, что хочется. Мне страшно нравилось шить так, как я шью, а клиентки покупали, платили и делали новые заказы.

Одна из них вывела меня на новый путь: сказала мне о том, что можно подготовить свою творческую коллекцию на молодежный конкурс дизайнеров. Это мероприятие было обставлено весьма пышно, о нем даже говорили на телевидении. У меня просто голова закружилась: глядишь, получу первую премию, потом буду много учиться и когда-нибудь открою свой Дом моделей. А талант у меня, все говорили, есть.

То, что это действительно талант, я догадалась уже по тому, насколько меня захватила эта идея. Я теперь дни и ночи сидела над эскизами и кусками разнообразных тканей, кроме тех часов, которые проводила в обнимку с метлой и шваброй, а еще с лопатой и ломиком для скалывания льда. Но перед глазами у меня все равно стояли мои будущие модели. Когда наступила осень, я не пошла на курсы, потому что была целиком захвачена своими новыми планами. Все должно было решиться в декабре, ибо конкурс был приурочен к новогодним праздникам. В оргкомитете со мной говорили ободряющие, и я ждала, надеялась, трепетала...

Все это первое время моей взрослой судьбы мы с мамой продолжали жить дружно, как и во все периоды моего детства. Бывшие школьные подружки, с которыми я иногда встречалась, часто жаловались на «предков», которые что-то им запрещают, чего-то требуют и при этом постоянно ворчат. Продвинутая Настя, которая училась теперь на экономиста, спросила, разрешает ли мне мать работать на моем нынешнем месте.

— «Дворник Мальвина» — это как-то не звучит... — усиленно шевеля губами, потому что она при этом жевала жвачку, протянула Настя. Она говорила немного в нос, и ее слова звучали ужасно высокомерно: «дво-орник Мальви-ина»...

— Ну и что ж, что дворник!

— Понимаешь, твое имя обязывает! — дернула плечом Настя. — Если бы тебя звали Дуней или Фросей... А то получается смешно...

Не знаю, насколько Настины эмоции шли от сердца, но другие девчонки проняли их всерьез. Валька, которая была, наверное, самой доброй из всех, тут же стала деятельно искать выход:

— Знаешь, Мальвинка, может быть, тебе в нашу фирму перейти? Я с Раулем поговорю...

Кто из нас устроился после школы лучше всех, так это как раз Валька. И не по знакомству — она была такой откровенной, что тотчас рассказала бы всем, ктo помог ей занять хорошую должность. Но ей никто не помог, она просто пришла в фирму, и ее, как ни странно, наняли. Самым удивительным казалось то обстоятельство, что Валька работала секретарем начальника, некоего Рауля, с которым она и собиралась поговорить обо мне. Я, конечно, была ей благодарна, но все равно не могла представить себе, какой из нее секретарь. Наши бывшие учителя в один голос стонали о тяжком бремени под названием Кабанова. «Три пишем, два в уме» — по такой формуле она получила в конце концов аттестат зрелости. Но ведь в фирмах такое не проходит, там, все знают, надо вкалывать по-настоящему...

Вообще все наши девчонки выбрали себе что-нибудь приземленное, не из области мечты. Учеба за свой счет или работа медсестры, техника, чертежницы... Получалось, что я одна готова к творческой блестящей карьере, от которой захватывает дух! Поэтому меня нисколько не коробило то, что сейчас я «дама с метлой и лопатой». Ведь концы смыкаются, Золушка тоже была замарашкой и принцессой одновременно. Но я пока не говорила подружкам, что готовлю собственную коллекцию одежды на конкурс, что в оргкомитете меня уже знают и даже обнадеживают первым местом... и хорошо, что не говорила!

Когда настало время, которого я так ждала, мне неожиданно объявили, что в моей коллекции нарушен стандарт — я так и не поняла, какой именно. Во всяком случае, им стоило сказать мне об этом раньше, в период ожидания, не заполненного ничем, кроме изнурительных волнений и захватывающей дух надежды. «Ждите, Мальвиночка, ждите. Вы уже все сделали, остается только ждать», — так мне говорили, когда я, не выдержав напора мечты, являлась в оргкомитет для того, чтобы убедиться — все, о чем я думаю, не сон, а действительность. Ждите, ждите... И вот я дождалась: оказывается, нарушены стандарты, а до сих пор мне никто об этом не заикнулся! Сказали только перед самым конкурсом, когда уже поздно вносить какие-нибудь изменения...

Все-таки моя коллекция была показана, и даже заняла на конкурсе первое место. Но — не под моим именем! Я прекрасно узнала свои собственные модели, лишь слегка переделанные — поверхностно и на скорую руку. Увидев это, я словно сошла с ума и никак не могла понять — что случилось? Почему мне, лично мне нельзя получить первое место, если моя коллекция все равно его получила? Чем я не подхожу — прокаженная или что? Может быть, непрестижно, что я работаю дворником?.. Мама обняла меня, трясущуюся как в лихорадке перед телевизором, где объявляли результаты конкурса, закутала, словно маленькую, в теплый плед и принялась объяснять: нет во мне ничего такого, что помешало бы получить первое место. Просто мне не хватает опыта, связей, влияния... возможно, и денег, потому как не исключено, что конкурсант, присвоивший мою работу, дал кому-то взятку. Или, может быть, он чей-то сын, зять, племянник, а я наивная девочка, не догадавшаяся как-то зарегистрировать свои работы, защитить права. Наверное, для этого есть специальные процедуры, о которых мы ничего не знали...

Мне было трудно освоиться с тем, что произошло. Сперва я хотела обратиться в суд, и маме стоило большого труда меня удержать:

— У тебя же нет никаких документов, доченька... чем ты докажешь, что это твоя коллекция?

— Но ведь есть же на свете справедливость! — рыдала я.

Мама молчала: она тоже верила в справедливость и не могла, да и не хотела раз убеждать меня в том, что она есть на свете. Однако восстановить ее в данном случае было, понятное дело, невозможно. Экспертиза? Свидетели? Но кто станет свидетельствовать за меня, не известную в модельном бизнесе никому, кроме тех членов оргкомитета, которые как раз и отдали мои модели другому! На что я могла опереться в таком случае? Да и не стали бы назначать экспертизу, для этого не было оснований. Вообще ничего не было, только мои собственные слова. Суд даже не принял бы вопрос к рассмотрению, и это, как я поняла теперь, было очень для меня хорошо. Ведь если бы дошло до суда, мне, как проигравшей стороне, пришлось бы оплачивать все судебные расходы, а как бы мы с мамой это выдержали? К тому же бессовестные люди могли предъявить нам встречный иск — требовать компенсации за моральный ущерб.

Три дня я лежала на диване в пледе, закутала меня мама. Три дня двор и подъезд зарастали грязью, но жильцы любили меня и терпели, не жалуясь. На четвертое утро я взяла метлу, ведро со шваброй и заступила на свою обычную вахту. Внутри с непривычки ощущалась пустота, даже какая-то гулкость: ведь во мне уже не веяла крыльями мечта, неотступно сопровождавшая меня последние месяцы. Я пробовала заполнить место какими-нибудь новыми мыслями, но получалось, что бью в боль: все мои мысли были о том, как обошлись со мной на конкурсе. Через полчаса внутренней борьбы мне захотелось навсегда бросить свои трудовые орудия, раскричаться, расплакаться, устроить неизвестно кому скандал. Но тут очень кстати для моего душевного состояния мимо прошли жилица с четвертого этажа и ее ребенок, больной ДЦП. То есть прошла она, о он протащился волоком, изо всех сил вцепившись в материнскую руку. Эти люди выходили из дома редко, наверное, только к врачу, потому что мальчик почти не двигался. И был в то же время настолько тяжел, что мать не могла взять его на руки... «почему врачи не ходят к таким больным на дом», — думала я, трясясь мелкой дрожью от жалости к этим двоим и от чувства своей невольной вины за то, что я у мамы здоровая, могу работать, и при этом еще недовольна своей судьбой. Метла заходила у меня в руках с удвоенной энергией, и вся ситуация на конкурсе словно отодвинулась за какую-то полупрозрачную завесу. Ну, нарвалась и нарвалась, надо об этом скорей забыть. И я так и сделала. Только вот придумывать новые модели больше не могла — очень уж было больно.

Поскольку швейная машинка стояла теперь без дела, я взяла себе соседний участок, чтобы получать двойную ставку. Теперь у меня больше половины дня занимала уборка, но проблема внутренней пустоты не отступала. И тогда я почувствовала, что должна влюбиться... Во-первых, потому, что под механическое шарканье метлы или швабры обязательно надо что-нибудь себе представлять — вот как до сих пор я в это время мечтала о конкурсе. Во-вторых, мой организм оказался перенасыщен обидой и огорчением, и влюбиться для меня теперь было вопросом выживания. Я подсознательно стремилась потопить свои отрицательные эмоции в надеждах и радостях любви. Но как приступить к делу, ведь не повесишь на дверях подъезда, рядом с бумагой об отключении горячей воды, еще одно объявление: «Хочу влюбиться»?

С мамой я говорить об этом стеснялась, а подружки последнее время не звонили. И тут судьба неожиданно послала мне советчицу в лице моей первой учительницы, той, что когда-то называла меня Мальвой. Я мела двор, стараясь не задевать по движущимся наперерез метле ботинкам, кроссовкам и сапогам, — почему-то в тот вечер мимо нашего дома шло много народу. И вдруг меня окликнули: «Мальва! Это ты, деточка?» Я так стосковалась по своему детству, где все было понятно и правильно, что буквально расплакалась от этого оклика в сочетании с видом знакомой приземистой фигуры, с вылезающими из-под шляпки седыми кудерьками. И учительница тоже расчувствовалась, повела меня на обочину дорогу, неуклюже придерживая выпадающую из моих рук метлу:

— Что с тобой, Мальва? Ты плачешь? У тебя что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось, Илария Павловна, просто все плохо в жизни... Я раньше думала, что жить — это счастье, а теперь вижу — ничего хорошего!

— Что ты, деточка, так нельзя говорить, — испугалась моя старая учительница. — Мало ли что бывает, разве можно роптать на жизнь? Вот лучше пойдем сейчас со мной, и ты мне все расскажешь.

— Прямо сейчас? А вы так поздно из школы? Вам, наверное, надо отдохнуть...

— Я не из школы. Уволилась, стара стала. Так что времени у меня предостаточно.

Таким образом я оказалась большом старинном доме на улице Чаплыгина, с высокими потолками, украшенными лепными медальонами, с полом из широких паркетин и скособоченными дверями, протяжно скрипящими от сквозняков. Квартира была коммунальной, но соседей я видела лишь мельком: из одной двери вышла сгорбленная старушка, молча удалившаяся на кухню, в другой на миг обозначился заросший щетиной мужчина. Я никогда не видела близко пьяниц, но тут мне почему-то пришло в голову: наверное, он после запоя. Небритый человек словно прочитал мои мысли и быстро исчез, не сказав ни слова.

Из большой передней Илария Павловна повела меня в свою комнату, где как-то особенно пахло: сухим деревом, почти выветрившимся ароматом духов, горьковатой пылью и как будто сухими мальвами. Или мне это только показалось?

Я почувствовала, что в этой комнате мне светит выговориться до донышка. Здесь меня будут внимательно слушать, однако не так, как слышала бы мама, чересчур волнующаяся от моих слов. То обстоятельство, что Илария Павловна больше не была учительницей в школе, снимало последние барьеры моей застенчивости.

— Вот, значит, как... — пожевала она бледными губами, выслушав мой рассказ о конкурсе. — Ну что ж, это бывает, бывает... особенно теперь. Но и всегда бывало, во все времена. Я думаю, деточка, что ты правильно поступила, когда не стала подавать в суд. Ведь у тебя нет никаких доказательств, а чувства в суде не в счет...

— Вот именно! Если бы у меня были доказательства...

— И то еще неизвестно! Как говорится, с сильным не борись, с богатым не судись. Тебя некому поддержать, а это, как ни грустно, главное! — Она вздохнула и помолчала. — Однако я вижу, вся эта история не убила в тебе волю к жизни, да... Наверное, тебе сейчас хочется как-то встряхнуться, обрадоваться. Вот именно — обрадоваться! Ты не думала о том, чтобы влюбиться?

— Как вы все знаете, Илария Павловна...

Но вслед за этим искренне восхищенным признаньем мне пришлось выслушать долгое наставление о том, как осторожно надо подходить к подобным вещам. Общество сейчас в нравственном кризисе, а мужчины — наиболее шаткая его часть в том, что касается границ дозволенного, соблюдения нравственных традиций. Женщина скорее теряют ясность ума, а мужчина — свежесть чувств... Словом, я минут двадцать слушала о том, что далеко не всякий представитель сильного пола благороден, а многие вообще из рук вон плохи. И если даже Средние века родили образы Синей бороды и Маркиза де Сада, то что говорить о нашем времени, отравленном искаженным взглядом на мир и жестокими сценами, постоянно встречающимися в фильмах...

Дальше речь зашла о наркотиках и алкоголе, востребованных теми, кто не имеет достаточно внутренних сил противостоять действительности... Илария Павловна кивнула в сторону двери, вероятно, имея в виду своего заросшего щетиной жильца. Но мне уже было неинтересно слушать. Я и так знала, что нельзя сближаться с первым попавшимся человеком, и ждала от своей учительницы иного урока — с чего начать и, главное, с кого. Где найти этого героя, являющегося изначальным материалом для рассмотрения: годится — не годится? А вот этого мудрая Илария и сама, похоже, не знала.

В общем, сложилось так, что мне некому было помочь. Особенно не хватало подруг, с которыми обычно советуются в таких случаях. Анюта уехала не попрощавшись, даже не сказав, куда едет, — просто продала квартиру вскоре после того, как ее бабушка умерла, и исчезла с горизонта своих прежних знакомых. Валька по-прежнему жила в нашем подъезде и говорила, что работает в той же самой фирме. Но я стала все чаще встречать ее посреди бела дня, когда фирмачи обычно усердно вкалывают. И от нее попахивало вином... Другие девчонки тоже рассеялись по своим местам, по своим собственным интересам в жизни. Может быть, они не звонили мне потому, что не хотели общаться с дворником.

Некоторое время я посвятила тому, чтоб завести роман — разумеется, осторожно, дабы не пострадать от Синей бороды, Маркиза де Сада и прочих подобных. Мне повезло: я действительно не попала в руки маньяков, как и ни в чьи руки вообще. Никто из особей мужского пола, находившихся в радиусе досягаемости, ни разу не изъявил желания познакомиться со мной ближе. А сама я не знала, что предпринять. Навязываться не было умения, мои дворничьи орудия — ломик, метла да швабра — тоже не способствовали свободе общения. И вот тогда я почувствовала протест — почему? Если верить фильмам молодости моей мамы, раньше парни заглядывались и на дворника, если этот дворник был молодой и хотя бы слегка хорошенькой девчонкой. А я была хорошенькой — даже больше, чем слегка! Ведь не зря в детстве некоторые находили во мне сходство с моей знаменитой тезкой, Мальвиной из «Золотого ключика».

И вновь во мне поднялось общее глобальное недовольство: да что же это за жизнь такая, где парням, мужчинам нет дела до любви... Действительно, права Илария: нормальных мужиков сейчас днем с огнем поискать. Либо он пьяница, либо отпетый, либо даже взглянуть на девушку не захочет — бежит вечером по двору домой, а в голове — дела. Поздороваешься с ним — ответит на ходу, глядя себе под ноги. В такой ситуации и улыбки из себя не выдавишь — обидно. Конечно, я могла бы намекнуть кому-то, что он меня очень интересует... но тогда этот кто-то неправильно бы меня понял, уж это наверняка. Я ведь не стремилась к сексу — ни ради познания, как глупая школьница, ни ради выгоды, как проститутка. Мне нужна была просто романтическая влюбленность.

Мама ничего не знала об этом новом разочаровании в моей жизни, но чувствовала мою горькую наэлектризованность и старалась меня подбадривать. Дескать, я молодец — хорошо убираю свой двор и подъезд, а главное, доброжелательна к людям. Все жильцы меня любят. Это, действительно, было так, и вообще мама никогда не говорила неправды, но я чувствовала, что она ждет от меня чего-то еще. В самом деле, не век же работать дворником, в качестве которого я подвизаюсь вот уже восемь лет! Так и до пенсии своей метлой дометешь, не заметишь. Но искать другую работу не было внутреннего подъема: с того знаменательного конкурса во мне развилась боязнь «высовываться», искать лучшей доли.

А еще надо было разобраться в себе: мне не надо было считать жизнь подлой, безрадостной и несправедливой, как когда-то при встрече с Иларией Павловной. Но эта самая несправедливость лезла все время в глаза. Ладно я сама — человек склонен ошибаться в собственной оценке, но взять хотя бы жильцов нашего подъезда, о которых я много чего знала вследствие постоянных наблюдений. Женщина с четвертого этажа вынуждена таскать своего почти неподвижного мальчика во двор, чтобы посадить в машину и везти к врачу. Почему врач сам не приходит к ним, разве не достаточно того, что мать изнурена уходом за больным ребенком и к тому же убита самим фактом его болезни? А бомжи, с которыми я постоянно не знаю как быть? Вроде бы мне, как дворнику, надлежит блюсти неприкосновенность подъезда и выгонять из него всех, кто не имеет права там находиться. Все это несомненно, но как выгонишь на мороз тех, кому некуда идти? А недавно, когда я все-таки закричала на скорчившегося между этажами человека в дурно пахнущем тряпье, он вдруг подтянул к себе костыли и, когда встал, оказался калекой: у него не было одной ноги. После этого я бросилась к себе в каморку и бегала из угла в угол, не зная, что делать: искать ли этого одноногого бомжа, чтобы просить прощения, или радоваться, что он ушел, и значит, проблема на сегодняшний день решена? Если бы он был в подъезде один, я бы закрывала на него глаза и даже старалась стать полезной: принесла бы ему поесть, потом горячей воды... Но бомжи часто ходят группами: приютишь одного, завтра он с товарищем, и еще с товарищем. Так наш подъезд скоро превратится в ночлежку...

Назревали и еще проблемы. Бывшую квартиру Анюты приобрели частные предприниматели и вопреки всем правилам превратили ее в цех по пошиву одеял. Это грозило нашему дому пожаром, потому что бизнесмены постоянно поднимали в квартиру рулоны ваты и целлофана для внутренней прошивки, чтобы одеяла получались теплыми. К тому же, они подолгу занимали лифт. А еще весь восьмой этаж и отчасти седьмой вынужден был существовать в постоянном шуме швейных машин, не утихающим даже за полночь. Одеяльные бизнесмены наняли каких-то женщин корейской внешности, которые, похоже, вкалывали на них, как рабыни. Сгружая готовые одеяла в поджидавшую у подъезда машину, они выскакивали на мороз в одних шортах и топиках — возможно, у них вообще не было зимней одежды. Все это вместе не нравилось нашим благонадежным жильцам, и подъезд не раз организованно обращался в мэрию с жалобой на незаконную квартиру. Но, видно, одеяльные бизнесмены уладили вопрос тем испытанным способом, который сыграл роль и в моей давней истории с конкурсом... То есть дали взятку. У жильцов опустились руки, а мы с мамой еще подумали, правомерно ли эти люди завладели Нютиной квартирой. Ведь как-то странно и чересчур быстро Нюта ее продала. Я специально узнавала об этом в ДЭЗе, но там сказали, что квартира оформлена по всем правилам, и девушка сама совершала сделку. Выходит, хороша подруга — уехала и даже не попрощалась...

Другой болевой точкой моей школьной дружбы оставалась Валька, постепенно спивающаяся. Недавно она стала стрелять у меня в долг небольшие суммы — несмотря на то, что деньги у нее, судя по всему, есть. Она хорошо одевается, часто покупает вещи, иногда громоздкие, с доставкой из магазина, — и всегда отдает мне свои маленькие долги. Но если человек пьет, у него, говорят, бывают моменты, когда нужно срочно пойти опохмелиться, даже если в кармане на данный момент пусто. У подруги стало опухшее лицо, мешки под глазами — а какая она прежде была хорошенькая! И потом, если женщина пьет, ей, наверное, нельзя иметь детей... Но я не могу ничего ей серьезно посоветовать, потому что сама еще не разобралась в жизни. Пожалуй, это сейчас мой главный вопрос — понять, разобраться, установить какие-то ориентиры...