ГЛАВА 1

Наконец-то! Вот он и наступил, день, которого Ксения ждала два последних года, пока улаживались бюрократические проволочки. Даже гораздо дольше, потому что мысль усыновить ребенка приходила ей еще в те времена, когда сверстницы думали только о создании собственной семьи. Ксения была ничем не хуже их: с высшим образованием, целеустремленная и — как там пишут в брачных объявлениях? — «б/в/п», без вредных привычек. Не пила, не курила, не баловалась наркотиками. И красотой вроде Бог не обидел...

Ее проблема заключалась в том, что она и мужа себе хотела, как говорится, нормального: интеллигентного, порядочного, в меру преуспевающего. И чтобы не рассматривал жену как няньку, повариху или менеджера своей карьеры. Наверное, такие мужья потенциально существовали в природе, но Ксении ни один из них не встретился.

Оставалось одно, заветное, — дитя из дома малютки. Ей не хотелось рожать без мужа, между тем как идея пригреть брошенного ребенка становилась с годами все привлекательнее.

Мама Ксению не поддерживала. Маме все это казалось ерундой, блажью, способной завести человека невесть в какие жизненные дебри. Но ведь мама не была одинока, рядом с ней находилась дочь, — тогда как самой Ксении однажды предстояло остаться совсем одной.

И вот это время наступило. Близких родственников у них с мамой не было, дальние потерялись за давностью и отдаленностью места жительства. Подруги Ксениной юности уже вращались на орбитах собственной семейной жизни. Им было не до ностальгических воспоминаний школы и института — знай успевай справляться с насущными делами, переживать сиюминутные эмоции. А навязываться Ксения не хотела, вот и получилось, что ей, кроме общения на работе, не с кем слова сказать. А на работе она общалась только по делу.

Что же касается друга, под которым подразумевается близкий человек незамужней женщины, за которого она потом и замуж может выйти, тут ситуация складывалась особым образом. У Ксении формально было два шанса, но по сути дела — ни одного. Потому что каждый из двух возможных претендентов на ее дружбу имел помимо достоинств крупные недостатки. Как тут не вспомнить гоголевскую Агафью Тихоновну: «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича...»! Из двух своих кандидатов на близость Ксения могла слепить отличного мужчину, но с каждым в отдельности приходилось вспоминать горькую поговорку «На безрыбье и рак рыба».

Первым был Вячеслав, человек продвинутый во всех отношениях. Когда-то он преподавал в институте, где училась Ксения, и соответственно был старше ее лет на пятнадцать. Но это не помеха для союза мужчины с женщиной, считала Ксения, ведь мужчина призван быть мудрее и опытнее своей подруги. Тем более когда речь шла о Вячеславе, имевшем особое внутреннее чутье на все жизненные обстоятельства. Он все мог и все умел, а также понимал женскую натуру, что немаловажно для близких отношений. С ним бы честным пирком да за свадебку, однако мешал банальный факт — у Вячеслава уже была жена и две любимые дочки. Возможность создать семью в данном случае равнялась для Ксении нулю.

А вот другой кандидат в друзья был на этот счет перспективнее: холостой живописец Виктор, творческая натура, человек, не связанный никакими обязательствами, кроме собственных внутренних порывов и установок. Время от времени его картины попадали на выставки и даже иногда продавались, что позволяло ему скромно существовать, не надевая хомут службы. Этот свободный художник был свободен во всех отношениях — без ежедневной работы, без чьей-либо давящей на него воли, без детей и без штампа в паспорте. Проблема заключалась в том, что и в отношениях с Ксенией он предпочитал оставаться свободным: да, нравимся друг другу, встречаемся иногда, и на этом точка. По-своему он был к ней привязан, но уж чересчур бесстрастно: «то ли ветер, то ли снег, то ли любит, то ли нет…» Личную свободу Ксении художник тоже не стеснял: не предъявлял на нее никаких прав, устранялся, когда она не была расположена к общению, никогда не проявлял даже намека на ревность. Это корректное отношение очень напоминало безразличие.

Возможно, вся энергия Виктора уходила в творчество, где свободный художник был подлинным Художником, богатым чувствами, открывающим новые миры. Однако Ксению это слабо утешало. Со временем ее стали раздражать даже физические достоинства Виктора: его подтянутая мальчишеская фигура, чересчур светлые волосы, которые для выпендрежа можно сделать в парикмахерской, но у него это был природный цвет. Ксении казалось, это выдает инфантильность натуры. При всем том свободный художник был человеком порядочным, незлобивым, в бытовой жизни уравновешенным. Для подруги типа жена-мамочка он мог оказаться настоящим подарком судьбы.

Но Ксения данному типу не принадлежала и свои материнские инстинкты готовилась разрешить иначе. Она покончит с одиночеством навсегда, а не на вечер-другой в неделю, как удобно творческой личности. У нее будет настоящая человеческая близость с существом, сходным с нею взглядами и вкусами (все это достигается воспитанием), а не утомительные попытки нащупывать всякий раз ускользающее сходство в своих и Витькиных взглядах на жизнь. Ей не нужен ни уже занятый этнограф, ни свободный художник, который не поступится ради нее своей внутренней свободой. Она посвятит себя усыновленному ребенку, чтобы никаких сомнительных отцов и никаких неразрешимых проблем. Кроме того, это возможность спасти малыша, у которого в детском доме жизнь наверняка несладкая. Так они помогут друг другу, и у них будет пусть маленькая, но дружная и счастливая семья.

Ксения решила взять ребенка лет трех-четырех: как все бездетные, она боялась пеленок, клизмочек, всяких молочных смесей и так далее. Боялась не труда, а риска где-нибудь проколоться. Ведь при уходе за грудничком нет права на ошибку — тут, как говорится, каждое лыко в строку. Вот у одной старой, еще маминой знакомой дочь недавно родила, и, наведавшись однажды к ним в гости, Ксения увидела перед собой двух мучениц воспалившегося детского пупка. Мученицы были настоящие, с осунувшимися лицами, с глазами, просвечивающими в глубину страдания. Кроме страха за их Егорку и жалости к нему, женщин явно не отпускало чувство вины, что где-то недостарались, не сумели соблюсти должную гигиену. Искренне сочувствуя им, Ксения тем не менее мысленно порадовалась за своего усыновляемого ребенка, который, если верить врачам, обладал полным и совершенным здоровьем. Она специально платила за то, чтобы ей такого разыскали.

Самым крепким из всех трехлеток в доме малютки оказался Илюша Ятранов, теперь уже, по фамилии Ксении, Богатырев. Прежде она ориентировалась на девочку, но потом решила, что это, в принципе, все равно — раз уж нашли абсолютно здорового ребенка, пусть у нее будет не дочь, а сын. Что же касается различных чиновничьих инстанций, то здесь вопрос решался сугубо меркантильно: хочешь, чтобы тебе шли навстречу, — плати. Все возражения, что женщина должна усыновлять ребенка своего пола, были устранены по этому принципу. Пришлось развязать мошну, тратя свои многолетние сбережения.

Она уже видела Илюшу дважды, однако ни разу не позволила себе пристально вглядываться ребенку в лицо. Не то чтобы Ксения была суеверной, но где-то в глубине ее существа таился страх сглазить свое счастье. Мало ли что — найдутся родственники, возникнут какие-нибудь неизвестные препятствия… Пусть уж сперва усыновление будет оформлено — тогда и смотреть можно сколько хочешь.

И вот настал день ехать за Илюшей. Ксения чувствовала, как от волнения у нее горит лицо и сердце стучит где-то на уровне горла. Она уже выходила из квартиры, когда ее вернул с порога телефонный звонок. В трубке слышался голос свободного художника:

— Алло, Ксюша?

— Да, Виктор, только я сейчас ухожу. Буквально одной ногой за дверью. И говорить долго не могу — очень важные дела…

(Ксения не раскрывала, какие именно, — свое самое сокровенное она хранила втайне.)

— Но я могу прийти вечером? — спросил художник.

— Видишь ли, на этот раз не получится. Я надолго… То есть к вечеру, конечно, вернусь, — спохватилась Ксения, — но буду очень уставшей. В общем, сейчас некогда рассказывать...

— Давай все же приду, — помолчав, сказал он. — Не то потом долго не увидимся.

— А что случилось?

— Тут у меня наклюнулась поездка…— Голос художника зазвучал с оживлением: путешествовать он любил, хотя часто ездить не позволяли финансовые возможности. — Понимаешь, приятель пригласил на Алтай, у его девушки там родня. Будем старый дом разбирать. В качестве гонорара — проезд и трехразовое питание. А в свободное время я, понятное дело, порисую с натуры…

— Рада за тебя, Виктор, — искренне сказала Ксения. — Значит, на Алтай?

— Представляешь, какие там сохранились леса! — радовался художник. — Напишу дремучую чащу и в ней что-нибудь сказочное, эдакую избушку на курьих ножках…

— Напиши. Классная будет картина!

— Так я приду сегодня?— снова спросил он.

— Не получится, — вздохнула Ксения.

Вот ведь как в жизни бывает — долгое время ни с кем из них ничего особенного не происходило, а теперь, когда она стоит на пороге своей новой жизни, и у Виктора наметились кое-какие события. Его поезд уходил на рассвете, так что им не придется даже попрощаться. Впрочем, это, наверное, к лучшему: как говорится, долгие проводы — лишние слезы… Зато она сможет первые дни целиком посвятить себя Илюше, быть только с ним и ни с кем другим. Гуляй себе на натуре, Витенька, ищи свой заветный сюжет, а я пока разыграю свой. Здесь, на месте, без всяких путешествий. Придешь ко мне после Алтая — и споткнешься о рассыпанные в комнате кубики, или под ноги тебе покатится детский мячик. Вот это и есть самый счастливый сюжет на свете...

Одним из безусловных достоинств художника было отсутствие навязчивости: вскоре он согласился обойтись без прощального визита. Через минуту они уже положили трубки. Еще минуту Ксения постояла, сомнамбулически глядя на телефон, потом заново проверила в сумочке документы, надела плащ и наконец захлопнула за собой дверь.

ГЛАВА 2

На улице стояла золотая осень, с теплом рассеянной солнечной пыли и горьковатым запахом увядающих листьев. В сущности, это была модель уже прожитой молодости: надежда на счастье плюс тревога, что оно не сбудется. И ведь в самом деле не сбылось, если понимать под счастьем благополучное супружество, увенчанное родными детьми. А как еще женщина должна его понимать? Теперь Ксения хваталась за соломинку: она еще может быть счастливой, если сегодня вернется домой не одна. Пусть это будет не кровное родство — когда два человека, большой и маленький, любят друг друга, считай, семья уже состоялась. А в сердце Ксении накопилось много неистраченной любви, и она приложит все старания, чтобы малыш тоже к ней привязался. Как же иначе — ведь она ему будет вместо матери…

Пойманная возле дома попутка подвезла ее к длинному бетонному забору на окраинной улице. Тут все было знакомо: вход, охранник, которому надо было показать паспорт, аллея из кустарника, ведущая в главный корпус, и там снова охранник. А дальше пошли такие волнения, что горло стал сжимать невидимый обруч. Ксения едва владела собой, ведь сейчас могла вынырнуть какая-нибудь подлость, разбивающая так давно ожидаемое счастье. Вдруг решение об усыновлении отменили? Или вдруг вместо того Илюши, каким она его себе представляла, с каким уже внутренне сжилась, сейчас выйдет совсем другой ребенок: угрюмый, заплаканный, начисто отвергающий свою новую маму. И хотя это будет оправдано и даже в какой-то степени закономерно, ей придется напрячь всю свою волю, чтобы справиться с разочарованием. Пусть уж лучше потом, когда все войдет в свою колею… Ксения согласна была сносить в будущем капризы, упрямство и всевозможные трудности, лишь бы сейчас малыш подал ей какой-нибудь добрый знак, ободрил в начале пути…

За дверью раздался шум, и в комнату, где она ждала на диванчике, стали заходить люди. Первой вплыла директорша с чересчур широкой улыбкой на псевдозначительном лице, следом проскользнула соцработник — серая мышка, втихую получавшая от Ксении дополнительные гонорары. Дальше шла молодая нянечка или медсестра — те и другие носили здесь белые халаты. За объемистыми формами директорши просматривалось, как гибкая фигурка сестрички чуть склоняется в сторону, словно ее тянет лишний груз. Ксения хотела приподняться с диванчика и посмотреть, но ставшие ватными ноги не держали. Между тем директорша сделала еще шаг, и из-за ее полных статей стало видно, что медсестра… Что в руке медсестры — маленькая ручка, а ее обладатель топает рядом с в костюмчике с вышитыми кленовыми листьями. Этот костюмчик Ксения привезла сюда несколько дней назад. А теперь вот ребенка переодели и вели к ней, чтобы отдать навсегда!

Оставалось еще одно, последнее возможное препятствие счастью, — не хмурится ли Илюша, не отвергает ли заранее свою новую судьбу. Ксения собралась с духом посмотреть. Детское личико было золотисто-медовым от широкой улыбки. Теперь все, теперь счастье. Как жадно пьет путник, убедившийся, что вода в колодце не отравлена, так теперь Ксения впитывала взглядом широкий овал лица, копну темнорусых волос (довольные ее приношениями, работники дома не стали ребенка стричь), бархатистую детскую кожу, мягкие глазки в тени от довольно высоких скул, короткий нос и крупные, словно припухшие, губы. Да, это, наконец, счастье.

— Мама Ксения, — раздался рядом слащавый, а впрочем, очень и очень милый голос директорши (все на свете теперь должно было стать очень милым). — Сейчас мама Ксения повезет Илюшу домой. Там его ждут игрушки!

Последних слов можно было не добавлять — мальчик и так всем своим видом выказывал готовность отправиться в это неизвестное ему, но наверняка прекрасное «домой». Ксения пожалела, что не взяла с собой денег, чтобы еще раз поблагодарить этих людей. Сейчас ей было ничего для них не жалко. Она прошептала какие-то признательные слова и последовала за медсестрой, которая по-прежнему вела Илюшу за руку. Дверь в приемную закрылась, навсегда отсекая от Ксении мутный этап тревог и хлопот, предшествующих усыновлению.

Они шли какими-то внутренними ходами, мимо кухни, где в нос ударил запах невкусной пищи, мимо труб, ползущих параллельно по стенам (котельная, что ли?), мимо влажного тумана прачечной с рядами стиральных машин. Они шли по служебной части Дома малютки: должно быть, медсестра специально выбрала этот путь, чтобы никто из детей случайно не встретил Илюшу с его новой мамой и не получил моральную травму. «Знаете, как у нас, — еще прежде говорила Ксении одна из здешних служащих, — погладишь ребенка по голове, и тут же вся группа выстраивается в очередь: и меня, и меня погладьте… У нас тут закон коммуны: все на всех или никому ничего!»

Илюша теперь выходил из-под власти этого справедливого, но печального в своей холодной казенности закона. Другие дети оставались. На выходе медсестра ласково потрепала Илюшины волосы — такую сыпучую, цвета наливной хлебной зрелости копну Виктор рисовал Микуле Селяниновичу — и повернула назад, к детям, которых не взяли в новую жизнь. А замершая от восторга Ксения почувствовала, как в ее ладонь забирается маленькая ладошка, мягкая и чуть припухлая, словно свежеиспеченный калачик. Таков был весь Илюша: душистый, медовый, хлебный. И ни одна ложка дегтя этот мед не портила.