Проходя по ... улице, нельзя не заметить большой вывески с полуистертою надписью: «Контора маклера Округа и Марлева». Хотя, впрочем, Mapлева уже семь лет как не было на свете, но его товарищ забывал до сих пор стереть имя покойного с вывески, и контора продолжала по-прежнему слыть под именами обоих. Сам Скруг нередко откликался даже на то и на другое имя.

То был старый, жадный, ненасытный скряга, неутомим, как камень, молчалив, как рыба, скрытен и нелюдим, как улитка. Отсутствие всякой теплоты душевной отражалось во всем его существе и, казалось, оледенило его старое, вытянутое лицо, провело ранние морщины по впалым щекам, сделало его походку неповоротливой и тяжелой. Маленькие красноватые глаза, тонкие синие губы, сиплый и грубый голос дополняли портрет нашего скряги. Его волосы и брови были седы, словно их занесло снегом, и где бы он ни был, куда бы ни шел, всюду от него так и веяло холодом.

Никто никогда не останавливал его на улице с веселым вопросом: «Здоровы ли вы, г. Скруг? Когда же вы ко мне?» Никогда нищий не подходил к нему; никогда ребенок не осмеливался спросить у него: «Который час, сударь?» Никто и никогда не попросил его указать себе дорогу; даже собака слепого сторонилась от него, - отводила к уголку своего хозяина и, махая хвостом, казалось, хотела сказать: «Никогда не видывала я такого сердитого господина и с таким дурным глазом». Но что за дело было до всего этого нашему маклеру? Он умел жить только про себя и для себя одного.

Однажды, накануне Светлого Воскресения, он сидел за счетами в своей конторе. Святая была ранняя, было холодно и туманно, и сам Скруг часто прислушивался, как прохожие хлопали руками и топали о тротуары, чтобы согреть нога. На башне только что пробило шесть часов, и уже становилось темно. Скруг сидел за большим столом, возле печки, и нередко приподнимался, чтобы согреться у догоравшего огня; а бедный писарь, сидевший у окна за большими конторскими книгами и не смевший сойти с места, отогревал или, скорее, обжигал свои окостенелые пальцы на стоявшем перед ним сальном огарке.

- Поздравляю вас с завтрашним праздником, дядюшка! - вскрикнул вдруг веселый голос. То был его племянник.

- А! - сказал маклер. - Все пустое, - что за праздник?

- Светлое Воскресение - пустое, дядюшка? Вы, верно, сказали не подумавши, - отвечал племянник.

- Не мое дело, - сказал Скруг. - Праздник! Да какое право ты имеешь праздновать? Разве ты так разбогател?

- Ну, а вы какое имеете право быть таким сердитым, вы разве обеднели?

На это Скруг не нашелся ничего ответить и повторил свое: «А!»

- Будьте повеселее, дядюшка!

- Да с чего мне быть веселым? Разве с того, что живу в таком мире дураков? Празднуют праздники, когда к этим праздникам подходят все денежные расчеты, и на поверку выходит, что человек годом стал старше, а в кармане у него ни копейки не прибыло. Если бы у меня была своя воля, — продолжал он, — я бы всех вас, гуляк и празднующих шутов, повесил на одну осину.

- Дядюшка!

- Племянник!

- По крайней мере, оставьте других в покое, если сами не хотите знать никаких праздников и далее Светлого Воскресения!

- А много хорошего в этом праздновании, и много оно принесло тебе пользы?

- Приносит оно пользу или нет, но нельзя не любить это веселое время, уже не говоря, что оно связано со всем, что есть самого святого в нашей вере. Это одно время в круглом году, когда каждый готов открыть Другому всю свою душу, когда недруги готовы снова подать друг другу руку и забыть все прошедшее, и когда все люди, высшие и низшие, равно чувствуют себя братьями в одном общем светлом торжестве! И потому, дядюшка, думаю, что и я имею от Светлого Христова Воскресения свою выгоду и пользу, если и не денежную.

- Вы, сударь, славный рассказчик!

- Ну, дядюшка, не сердитесь, а приходите-ка к нам завтра отобедать!

- Я - к тебе?

- А почему нет?

- А зачем ты женился?

- Потому, что я люблю свою жену!

- Ну довольно! Покойной ночи.

- Я от вас ничего не прошу и ничего не требую, почему бы не быть нам добрыми приятелями? Мне от всей души больно...

- Покойной ночи, - повторил Скруг.

- Вам весело попраздновать, дядюшка,- сказал, уходя, племянник и дружески пожал руку писарю.

«А вот тут еще другой молодец! - пробормотал Скруг. - С 15 рублями в неделю, с женой и детьми, - туда же, хочет справлять праздник».

В это время вошло двое довольно видных господ с бумагами.

- Скруг и Марлев, если не ошибаюсь, - сказал один из них, - с которым из этих господ я имею удовольствие говорить?

- Вот уже семь лет, как скончался г. Марлев, и именно в эту самую ночь!

- Мы уверены, что вы наследовали от вашего покойного товарища всю его благотворительность...

При слове «благотворительность» Скруг насупил брови, покачал головой и подал назад бумаги.

- После прошедшей дорогой зимы столько есть нуждающихся, не имеющих никаких средств к пропитанию, особенно столько семейств, обремененных детьми, что для Светлого Воскресения...

- А разве нет работных домов и сотен дураков, которые подают милостыню всякому встречному? - прервал Скруг.

- Всего этого мало, и потому мы решились собрать известный капитал и составить комитет для раздачи вспоможения родителям, а для детей устроить приюты! — При этом видный господин взглянул значительно на Скруга. - Что прикажете записать от вашего имени для праздника?

- Ничего.

- То есть, вероятно, не желаете, чтобы под вашим именем...

- Я желаю одного: чтобы меня оставили в покое. Я боюсь всяких комитетов и не люблю их, так же, как и детей. Притом у каждого, кажется, довольно своих дел, и не для чего мешаться в чужие. Я же постоянно занят одними своими делами. Покойной ночи, господа.

Видя ясно, что им ничего не добудется, посетители вышли, а Скруг принялся снова за свои книги.

Время было самое дурное: ветер выл и крутил снегом; ночь была такая темная, что зги не видать; кое-где дрожал слабый свет в погасающем фонаре или блестящие окна магазина кидали длинную светящуюся полосу поперек улицы; наконец, пришло время затворять контору и лавки.

Скруг слез важно с высокого конторского стула, а писарь немедля задул свечку и надел шапку.

- Вы, верно, уже наперед считаете весь завтрашний день своим?

- Если позволите, сударь!

- Да, я с радостию бы позволил, если бы за то вычитывался хоть полтинник из жалования. Но вы себя сочтете обиженным! А?

Писарь улыбнулся.

- А меня вы не считаете обиженным, что плачу вам жалование за такие дни, в которые вы ровно ничего на меня не делаете?.. За то прошу быть пораньше на следующий день.

Писарь обещал и затем бросился со всех ног бежать домой, чтобы несколько отогреть окостенелые руки и ноги и застать жену и детей еще не спящими перед заутреней.

Скруг застегнул на все пуговицы свой длинный сюртук и тихим мерным шагом отправился домой, раздумывая об ужине и мягкой постели, когда все добрые люди с нетерпением ожидали радостного благовеста к заутрене.