ЧЕРНОЕ И БЕЛОЕ

Я это пережил! Это кажется невозможным, но сейчас, спустя две недели, я начинаю понимать, что не сойду с ума, не повешусь, не дам сгноить себя на каторге из-за крови бешеного пса! Пусть я не вижу больше света, душа моя ослепла навсегда и мир затянулся чернотой — но я живу. И даже знаю, чем наполнить невыносимые дни. Раскрыл подвернувшийся случайно под руку дневник и… вот снова пишу в него. Теперь у меня есть цель — я растопчу змею, а там будь что будет…»

Сколько ни закусывай губу, но слезы горя пробьются сквозь сомкнутые ресницы, если им тесно в душе. И молодой человек беззвучно разрыдался, резко отодвигая толстую тетрадь в коричневой кожаной обложке. Отброшенное перо запачкало чернилами недописанную страницу…

В дневнике остались пропуски, на белые листы черными строчками не легла самая черная страница жизни. Писать в дневник о том, что произошло тогда, было нельзя: сердце запрещало, да и смысла не было — страшный вечер на всю жизнь врезался в память Аркадия Максимова.

Этот мартовский вечер терзал тогда их мокрым запоздалым снегом и весьма неприятным ветром — Аркашу и друга его Давида Эгейсона. А приятели и рады были побороться с некстати вернувшейся зимой, весело скользили в переулках в темноте по раскисшему снежному месиву — нараспашку, шапки набекрень, и Аркаша, сам едва на ногах державшийся, то и дело ловил под локоть хохочущего Эгей- сона, рывком помогая ему обрести равновесие.

— Нет, Дэвид, — крутил головой Аркадий, — ты скоро… тебя скоро… просто в темном углу поймают и вздуют…

И он прыснул как мальчишка, вспомнив с наслаждением последнюю жареную статейку «Дэвида Э.».

— Э, нет! А ты… что же ты думал! — несмотря на то, что Эгейсон на ногах едва держался, язык его работал еще неплохо. — Журналистика, друг мой — тонкое дело. Виртуозное искусство! Что ваша литература… да только романчиками со стихами состояние не наживешь, а газета — да… Но искусство нужно. Ты понимаешь? Я ж не вру, я сочиняю сюжет… Вдохновенно!

Он восторженно икнул.

— Врешь, все ты врешь, всегда врешь… — не слушал Аркаша.

Эгейсон вдруг обиделся:

— Да что ты понимаешь, ты… сыщик! Скажи, где… где в твоей службе хоть чуток творческого вдохновения? Шерлок Холмс, пардон! Ну мы это… куда сейчас? К тебе, что ли?

— Ко мне, — бездумно ответил Аркадий, тащивший приятеля под локоть. И молодые люди, мокрые от весеннего снега, свернули-таки на освещенный проспект. В квартиру Максимова ввалились в обнимку, в уютном тепле сразу потеряв последнюю устойчивость. Полусонная Анфиса, впуская барина с гостем, даже зевок прихлопнула, удивленная, — редко серьезного Аркадия Николаевича можно было узреть в подобном виде. У Аркаши же сладко кружилась голова.

— Надюша! — закричал он на всю квартиру. — Я вернулся, мой ангел!

Жена не откликнулась.

— Я сейчас, Дэвид!

Эгейсон, проходя в гостиную, пьяно хихикнул: мальчишеская влюбленность Аркаши Максимова в собственную жену ужасно смешила его — вроде не первый год вместе живут. Но Надин ему нравилась, и журналист попытался придать себе светский вид, насколько позволяло его состояние.

— Надюша, где ты? — слышался из другой комнаты напевный голос Аркадия, показавшийся Эгейсону отвратительно слащавым.

Ожидая мадам Максимову, Давид скучающе разглаживал усы, когда чей-то крик сорвал его с дивана. Потом послышалось нечто вроде всхлипа. Эгейсон, переступив порог маленькой комнаты, тихо ахнул и только головой покачал. Надин лежала на полу — застывшая, без малейшего движения. «Все как в бульварных романах», — первое, что пришло в голову «Дэвиду Э.»: мертвенно-бледная женщина в черном, кровь, пистолет в маленькой ручке — ажурная черная перчатка, черный револьвер… Красиво и страшно. И Аркаша, предсказуемо-горько рыдающий на коленях перед мертвой женой…

Можно быть талантливым сочинителем и иметь безошибочный нюх на скандалы, но даже это, вместе взятое, не сделает тебя удачливым журналистом, живущим (шикарно живущим!) благодарю перу, если нет влюбленности в работу, собачьей хватки и внутренней раскованности — ничего запретного, подавай публике все, чего она жаждет! Дэвид Э. знал за собой все эти прелестные качества и гордился своим бойким пером. Да, многие из его шедевров не совсем верно (мягко говоря) отражали действительность, но главное — читатели получали то, что хотели. И он, умный журналист, тоже.

Быстрый взгляд карих глаз Эгейсона скользнул по комнате в поисках чего-либо интересного. Нашел. На столе белела записка с ровными строчками напечатанных на машинке четких букв. «Дорогой Аркаша! Прошу никого не винить в моей смерти, кроме меня самой. Я мечтала найти небесного старца, а попалась в когти дьяволу. Разорвать сети, которыми он меня опутал, возможно, лишь разорвав нити, связывающие меня с жизнью. Я изменила тебе — не по своей воле. Прощай и прокляни тот день, когда я встретилась с ним!»

«Как все знакомо и театрально-пошло, — в первые секунды досадливо пронеслось в голове журналиста, — “нити, связывающие меня с жизнью…”,

“прокляни тот день…” А потом… потом дух захватило от радостного волнения — право слово, словно искра пробежала! Вспомнилось, как жаловался Аркадий на жену, особу любопытную, вдруг жарко увлекшуюся популярнейшим старцем Григорием Распутиным. Так вот оно что! Доувлекалась… Вот кого она дьяволом называет. У Эгейсона был свой интерес к этой странной личности. Да еще какой!

— Аркаша, это ж сенсация! — выскочило из него восторженно, этакой архимедовской «эврикой». Резким ударом по руке Аркадий заставил приятеля выронить листок, затем Эгейсон вылетел из комнаты не без помощи Максимова.

— Негодяй! — неслось ему вслед.

Эгейсон перевел дыхание и пошел за своей шляпой туда, где ее оставил. Аркадий быстро перестал занимать мысли Дэвида Э. Журналист знал, что сегодня ему предстоит бессонная ночь.

Стук колес то и дело встревал в причудливое мельтешение черно-белых рисунков страшного сна в больной Аркашиной голове, и поезд тоже становился зловещим персонажем сонной фантазии. Но горче сна было пробуждение, когда в первые секунды Максимов не мог понять, куда и зачем он едет, а потом страшной неотвратимостью вновь ударил неумолимый факт — Надин больше нет. Надин с дырой в груди лежит в гробу, ее похоронили, похоронили, похоронили, а он сорвался, мчится в Москву, спасаясь от безумия.

На коленях лежала газета. Сенсация — кровавая драма в лучшем стиле бульварных романов — прекрасная молодая особа стала жертвой негодяя Гришки Распутина… Аркадий тихо возненавидел Эгейсона.

«А ведь ее даже похоронить нельзя было поцерковному», — подумалось с горечью, когда он уже плелся, моргая от слез, в поисках адреса, выясненного еще в Петербурге. Собственно к церкви, к обрядам ее Максимов был равнодушен, но обожгла обида: его Наденька — словно хуже иных негодяев, всю жизнь фарисействующих, отпеваемых, однако, и погребаемых со всяческими почестями. «Она не сама. Ее убили… Убили… Убил бес, которого называют святым… Он для них — свой, а мою Надин отвергли после смерти».

Возникший перед юношей нарядный Новодевичий монастырь непрошенно и не вовремя напомнил детство, когда жил Аркаша в Москве, ходил гулять на Новодевичьи пруды, и монастырь, сказочный и трогательный, казался ему продолжением фантастических няниных историй, всегда веселых, ярких, счастливых. Сейчас он даже приостановился, пораженный тем, что его разбитое сердце еще способно возродить в себе отзвук былого теплого, отрадного чувства. Рука даже сама потянулась перекреститься, но Аркадий, нахмурившись, быстро заложил руку за спину. «И угораздило же изверга остановиться в этих местах…»

Распутин обитал сейчас у кого-то из своих поклонников неподалеку от Новодевичьего монастыря в большом доме белого камня. Аркадий не мог потом вспомнить, что говорил он швейцару, проводившему его в гостиную. Вдруг стало страшно, и невозможность справиться с волнением напомнила гимназические годы, когда вот так же трясся он перед сложным экзаменом. Отворилась дверь… Но, к удивлению Аркадия, вошедший человек не был Распутиным.

— Простите, сударь, — вежливо заговорил, представившись, хозяин дома, — дело в том, что к Григорию Ефимовичу ходит очень много посетителей, не всегда… э-э, с благородными намерениями, и поэтому мне хотелось бы узнать… — Оборвав фразу, говоривший замер в испуге. До этого с некоторым недоумением созерцал он осунувшееся, болезненнобледное лицо гостя, растрепанные волосы, темными завитками нелепо прилипшие ко лбу, но вдруг это бледное лицо исказилось в бешеной (иначе не скажешь!) злобе и остатки слез в глазах высохли без следа.

— Я не намерен… вы слышите?.. не намерен! давать никаких объяснений! Немедленно позовите сюда этого мужика, который разыгрывает Божьего посланника… Иначе я сам разыщу его и выволоку за бороду, где бы он ни таился!

Хозяин ничего не успел ответить на это невозможное заявление, потому что немедленно на крик Аркадия явился тот, о ком шла речь.