После четверти века «разлуки» Николай Владимирович Блохин, известный православный писатель, вновь оказался в «родной Бутырке». Только теперь не как заключенный, а как почетный ее гость. Мы – старший священник храма Бутырской тюрьмы отец Константин Кобелев, писатель Блохин, две прихожанки с воли, помогающие батюшке раздавать подарки арестантам, и я, журналист, – идем тюремным коридором. Вот и стальная дверь камеры 102, в которой в 1982 году содержался Николай Владимирович, арестованный советскими властями за печатание и распространение православной литературы. Бывший «зэк» прислонился к двери камеры лбом и ладонями, помолчал минуту. Потом попросил открыть «кормушку» (маленькое окошко для раздачи пищи). Поздоровался с нынешними обитателями 102-й, рассказал им о себе и подарил экземпляры своего романа «Рубеж». Роман этот – о Великой Отечественной войне. Раздавая роман заключенным «родной» камеры, писатель выразил надежду, что они примут его православный взгляд на события тех лет.

А когда «кормушка» захлопнулась, мы присели на подоконник в тюремном коридоре – поговорить. И захотелось расспросить писателя не только о его творчестве.

***

Писатель дарит свой роман заключенным

– Николай Владимирович, скажите, почему, рассказывая в своих книгах о сотрудниках органов безопасности, тюрьмах и зонах, допросах и приговорах, вы нигде не выказываете ненависти или презрения к этим людям, как будто они не мучили заключенных, в том числе и вас, а делали для них доброе дело?

– Родные мои! Я же сидел вот в этой камере! Это была «осужденка» общего режима. А сюда я прибыл с Пресни, а туда – из Лефортово. Тогда, в 1982 году, меня судили за то, что я издавал – и много издавал – церковные книги, ну и заодно за антисоветскую церковную пропаганду. В приговоре значилось, что мы напечатали 200 тысяч книг, а на самом деле – вдвое больше. Вместе с «раскруткой» я получил за это пять лет. Это были самые счастливые годы моей жизни!

Тут я стал писателем. Тут я понял все. Сейчас мои книжки в каждом храме – и только благодаря моей «посадке». Ничего кроме благодарности к родному КГБ я не испытываю. Как говорит моя жена: тебя давно пора опять сажать, потому что твое творчество зависит от уз. В нас же всегда просыпается самое лучшее, когда Господь рядом. А Он с нами рядом всегда – мы от него все время далеко. И чтобы мы что-то стали понимать, нам нужны узы. Вот сюда нужно! Я молиться начал по-настоящему только в тюрьме. Сколько раз на воле читал Евангелие – а здесь оказалось, что помню его наизусть. А когда вышел, я его забыл.

– Боюсь, что после такой «рекламы» многие захотят в Бутырку… А если говорит серьезно, то, наверное, не стоит забывать, что в тюрьме люди не только занимаются самосовершенствованием, но и много страдают, ведь это все-таки место отбывания наказания. И некоторые оказываются тут ни за что – как вы, например.

– Что бы ни случилось, всегда надо сознавать: никогда не бывает «ни за что». Мне говорила тогда братва: «Ты же ни за что страдаешь!» А я отвечал: «Я не страдаю. Я получаю свое. Я добровольно шел на издание церковных книг. Нарушал закон? Нарушал. Знал, что за это полагается? Знал. Раскаялся в содеянном? Ни в коем случае. Я раскаиваюсь только в своих личных грехах. Поэтому, смотрите, что вышло: сознательно нарушал закон – вот и получаю свое. И так радостно получаю!» То, что было со мной в тюрьме, это все по Божиему Промыслу. Тут я вспомнил и оценил все, что со мной было.

На протяжении всей жизни Господь постоянно ставит нам вехи Своего Я – а мы от них отворачиваемся. Нам это нужно, нам то нужно, нам нужно все. А потом, когда мы, как я, оказываемся в узах, вот тут понимаем – вот оно. И Евангелие вспоминается. Говорят, я потерял – а на самом деле я приобрел в тюрьме. Братва в Саратове (все мои зоны были в Саратове) на меня пари заключала, чтобы хоть одно слово матом от меня услышать. А этого не было. Не то, что я какой-то такой. А просто Господь как покров надо мной сделал. У меня не было потребности в черном слове. Я говорил: «Братва, не старайтесь, ничего не выйдет». А когда я вышел, вот тут-то…

Когда подхожу к батюшке на исповедь, начинаю вот с этого. Сколько раз? Однажды сказал жене: «Давай за каждое черное слово сто рублей отдавать в храм». Она говорит: «Да на что же мы будем жить-то тогда?!»

Писатель Николай Блохин вместе с отцом Константином в тюремном храме. Бутырка.

– Вы считаете, что Господь послал вас в тюрьму для выполнения какого-то «задания»?

– Безусловно. И когда мне говорили, что я сижу ни за что и неизвестно для чего, я отвечал собеседнику: «А может быть, для того, чтобы я с тобой сейчас поговорил. Там у тебя было много денег, пальцы веером – ты бы стал со мной говорить? Да никогда! Мимо прошел бы… А здесь деваться некуда, вот они, стены родные, – так что давай слушай про Бога. Больше нигде бы ты про Него не слушал».

Один мне жаловался: пошел ставить свечку Николаю Угоднику, а когда выходил, споткнулся и грохнулся. И у него отмычки выпали. «Мент» мимо шел: что такое?! Вора и «загребли». Вот, мол, как Никола-угодник помог… Я ему говорю: «Радуйся, дурачок, потому что Никола привел тебя сюда, ко мне, понимаешь? Раньше я бы сказал тебе: “Воровать грешно”, – а ты послал бы меня куда подальше». Вор должен сидеть в тюрьме – это однозначно.

Когда меня в Саратове хотели «короновать в закон», я отказался. Они не ожидали услышать это от «главного антисоветчика». Стали спрашивать почему. И я объяснил.

Вор в законе… А я за всю свою жизнь не украл ни копейки. И вот я приду домой… вором!.. в законе!.. Да меня спустят с лестницы.

– Так-таки ничего ни разу чужого не взяли?

– Единственный раз. Однажды на водку не хватало десяти рублей – и я стащил червонец у своей жены из пальто, которое висело в прихожей. Только это уже не воровство, а самое страшное – «крысятничество». К «крысам» в зонах и камерах – беспощадно сразу. А тот червонец начал у меня в кармане «гореть», я чувствовал это. «Ты что сделал-то, гад?!» – сказал я себе. Червонец обратно положил и жене сознался. Братцы мои, десять исповедей не отпускало меня! Батя мне потом говорит: «Ну все, хватит, сколько можно». А мне душу давит и все.

Кстати, при «короновании» мне надо было бы татуировку делать: на плечах – звезды, а на пальце –«битый перстень». Но православному нельзя татуировку делать: какое тело тебе дал Господь, только такое ты и должен носить. Так что никак я не мог стать вором в законе.

Я отказался от коронования. Я был вне «масти»: не «мужик», не «моложняк» и не вор. Не «мужик», потому что князь (из княжеского рода). Во-вторых, «мужик» «пашет», а я сколько раз отказывался от работы! Почему? Там, в Саратове, делали бомбы, которые шли прямо в Афган. А я в Афган не могу. «Нет, – говорю, – я не пацифист, но бомбы для вас делать не буду. Не буду – и все». Ну, и меня, соответственно, в карцер. Его называют «шизо» – штрафной изолятор. Из него я не вылезал.

– Вы рассказывали, что однажды вам желтуха помогла: в вашей карантинной камере было свободно, а все остальные в то время были переполнены. А вообще-то вы много болели в тюрьме за пять лет?

– Много. Чесотки там никто не миновал. От нее нет спасения – хуже рака. Чешешься так, что кожу раздираешь до крови. Днем еще можешь сдерживаться, а ночью себя не контролируешь – раздираешь все. У меня на ноге от колена была сплошная рана – как сапог. Когда я в Саратове был «на больничке», просил на ночь мне руки завязывать за спиной, чтобы не раздирать себя.

– И эти ужасы вы вспоминаете как самое счастливое время?

– Это детали, а главное – там я стал писать. Там я помнил Евангелие. Там я молился, наверное, раз в тысячу больше, чем вообще за всю свою жизнь – и до, и после. Только там я понял, что такое молитва. Когда она из тебя идет, ты наедине с Богом. Когда молишься, не так тяжело.

– Николай Владимирович, вы в 102-й камере, оказывается, лежали в «элитном» воровском углу – около окна… Почему?

Николай блохин дарит свой роман заключенным камеры 102 Бутырской тюрьмы, где он когда-то сам сидел.

– Потому что, когда уходил прежний вор, он меня назначил: «Вот ты будешь здесь». Я должен был распределять места. Это самое ужасное. Посмотрите: 16 коек – 70 человек, и каждый должен выспаться. По двое-трое на койке спали. Двое на столе. И еще носилки были: на них помещалось три-четыре человека. Но я на своей койке спал один.

– Но это несправедливо.

– Наоборот: это мое место, я глава, и мне должны подчиняться, хоть тресни. А иначе в камере будет беспредел.

Кстати, по нашему делу было явлено столько чудес, сколько я потом нигде не видел.

– Расскажите хотя бы об одном.

– Представьте себе 1980 год. Типография «Искра революции» работает на нас. Мы напоили начальника цеха, чтобы он вместо Карла Маркса делал одни молитвословы. И еще сделал книжку Сергия Нилуса. В те годы за это сразу давали «червонец» (десять лет). И вот я прихожу за тиражом. А там, как во всех типографиях ЦК, 1-й отдел производит профилактический осмотр печатаемых изданий: вдруг затесалось что-нибудь запрещенное?

И тут появляюсь я, чтобы посмотреть 800 экземпляров Сергия Нилуса. Этими книгами, пока без обложки, набит длинный «пенал», который стоит на полу. И, чтобы они держались плотно, туда засунули с одной стороны пустой блок бумаги и с другой стороны – тоже чистую пачку. Остальные 800 штук – вот этих вот, за которые дают «червонец».

Это был первый день, когда устроили профилактику. Входят трое ребят из 1-го отдела, а мастер ждет меня у «пенала» с Сергием Нилусом. Можете себе представить?

– Наверное, начальнику было, мягко сказать, не по себе…

– Они спрашивают: «У тебя здесь что?» А он весь дрожит и что-то лепечет. Они говорят: «Бумага, да? Дай-ка крайний вон тот блок». Он достает его – действительно бумага. Казалось бы, профессионалам достаточно было взглянуть на мастера – и все стало бы ясно. Он весь взмок и так далее. Не надо никаких пинкертонов – только глянь. Не видят!

«А дай-ка еще этот вот, с другого края». Вынимает, дает – просто бумага. Казалось бы: все, третий любой бери – и засыпался. Ведь обычно три раза берут. Но вот этого третьего почему-то не последовало. «Ладно, все в порядке». И ушли.

ЧК из двери – я в дверь. Столкнулся с начальником цеха и обалдел. «Ты чего?» – говорю. А он весь трясется. «Погоди, стой, в чем дело-то?!». И он мне излагает – в чем. «Мама родная!» – думаю. И вдруг он лепечет: «К-к-к-кому свечку ставить-то?»

«Вот теперь давай разберемся. Ясно кому – Николаю Угоднику». – «Подожди, они сейчас уйдут, тогда заберешь». – «Да теперь уже ничего не страшно. Ты понял, что не надо бояться? Ты понял, Кто стоит за нами? И что мы делаем дело серьезное? Дело Божие. Так или нет?» Кивает. «А свечку иди ставь в церковь, только не сейчас, сначала помойся».

Мой напарник приехал, мы спокойно взяли тираж и в открытую пошли к машине.

– Но если бы вас тогда «загребли» за такую литературу, то не миновать бы вам допросов с пристрастием, подобных тем, которые вы описали в романе «Рубеж».

– Тут не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Но! Когда ты четко решил, что делаешь дело правильное, дело Божие, – ничего не бойся! Бог тебе поможет в самой безнадежной ситуации.

Меня в Лефортово ни разу не назвали на «ты». Допрашивали очень корректно. И только однажды я попал на настоящий перекрестный допрос, правда, без применения силы. Включают юпитеры – в лицо и в затылок, через три минуты 50 градусов точно. И четверо начинают по очереди задавать тебе пустые дурные вопросы, от которых у тебя «крыша едет». «Фамилия?» А это уже четвертый допрос, и каждый раз ты называл свою фамилию…

Тогда я вообще перестал отвечать: делайте со мной, что хотите, ничего не скажу. Господи, помилуй! Зато после этого моя молитва раз в тысячу стала сильнее той, что была на воле. Просто «Господи, помилуй», сказанное в таких условиях, очень многого стоит. Ты, Боже, сказал, что не дашь никому крест, который выше сил. Господи, помилуй!

Все это продолжалось полчаса. Я пришел в камеру и прикинул: если бы меня допрашивали десять минут, засунув иголки под ногти, – все, хана! А это ведь делали когда-то.

Я понял, что допросы образца 1937 года не просто не выдержу – да я подпишу, что воровал у Суворова танки и продавал их Тамерлану! Что копал подземный ход от России до Индии, а докопался до Америки и стал предателем. Поэтому судить кого-то из тех, кто не выдержал допросов, – никогда в жизни!

– Выходит, сейчас, когда нет этих ужасов, мы живем в хорошее время?

– Хорошее. Но оно всегда было такое. Тогда – потому что я в тюрьму попал, к Богу приблизился, писателем стал. Сейчас – потому что на воле можно молиться и писать правду.

– Некоторые называют вас исповедником и даже мучеником…

– У меня об этом другое мнение. Представьте себе «шизо» (штрафной изолятор): камера два метра на два, и в ней 18 человек. Жаркое лето, и в «шизо» 50 градусов минимум. (Ну, меня надо было по всем таким местам прогнать.) Люди мучаются страшно. Там был «день лётный и день пролётный» (день кормят, день нет) – есть охота! А параша – сплошное безобразие: высокая бочка железная с зазубринами (специально такую сделали, чтобы люди травмировались): попробуй залезь на нее. 18 человек, и у всех вши. Людей сажали туда на 15 суток.

Десять дней я пребывал в молитве, не замечая этих проблем и не испытывая мучений. Но вот – на секунду у меня проклюнулась подлая мысль, что я страдаю за Христа… И вот тут-то тот покров, которым Господь меня покрывал, с меня был снят. Через две секунды я почувствовал, что невыносимо хочу есть. Что я безумно хочу в туалет. И вши по мне забегали. А до этого я ничего этого не чувствовал.

Меня ткнули носом: вот кто ты есть – нуль без палочки без Божия покрова. Чего захотел – мученик!

Я чувствовал, что кончаюсь. И тогда впервые взмолился царю Николаю II, новомученику: «Царь Никола, ну дурак я, ну прости! Больше не буду». Тут открывается «кормушка», и местный вертухай обращается ко мне: «Пошли! Тебе амнистия». А ведь мне еще пять суток надо было сидеть!

Вот я вышел, шатаясь, и на колени упал. Вертухай мне: «Ты чего?» Я говорю ему: «Спокуха!» А про себя: «Господи, слава Тебе! Благодарю тебя, царь Никола». И по мне перестали бегать вши. Я не чувствовал, что хочу есть. Про туалет тоже забыл.

Мне сказали: «Ну, так и быть, ну на тебе». «Не гавкай, мученик хренов! – это уже я сам себе. – Вот тебе цена без Него! Ты смотри, прикинь: те люди, у большинства которых нет того, что есть у тебя, они держатся. Поэтому цени. И что делать? Молись, не уставая! За тобой “Глубь-трясина” (это мой любимый роман, который я начал писать в зоне). Тебе сказано – и все: делай!..» – «Господи, – говорю, – сделаю!» Через два года я закончил этот роман, за который получил премию Государственную, он выдержал четыре издания.

Но не это главное. А то, что я узнал о себе, что было мне открыто, когда я сидел в карцере. Всем пожелать этого страшно. Могу лишь посоветовать: если когда-то проклюнется мысль, что ты представляешь из себя что-то, то вспомни про покров Божий, цени его и молись, чтобы он был. И чтобы никакого «мученика» не было в мыслях.

– В знаменитой документальной книге «Отец Арсений» рассказывается о потрясающем случае: в будке, продуваемой насквозь, на 40-градусном морозе оставили замерзать священника и студента. Они были в теплой одежде, но при таком холоде обычно люди умирали через два часа. А эти – продержались двое суток и даже не простудились, потому что непрерывно молились Богу. Говорят, что с вами в тюрьме произошло подобное.

– Ну, до чудес отца Арсения мне очень далеко. Дело было так. В саратовскую тюрьму «Третьяк» я попал по «раскрутке», по довеску политическому (продлили срок на два года). Идет зима, а меня сажают в карцер. И если за тобой телогрейка числится, то ты идешь в ней, а если нет… Тебя раздевают до трусов и дают простую пижаму. За мной телогрейка не числилась, поэтому я пошел в домашней пижаме в камеру, а в ней – минус восемь. Там стены очень толстые, а стекол в окне нету. «Зэки» спасались тем, что вынимали из телогрейки вату и затыкали окно. Но вертухаи потом все вытаскивали. А я оказался в карцере с открытым окном в одной пижаме, словно пришел на пляж. Койка на двух столбах привернута к стене, спать на ней разрешали только ночью. Что мне оставалось делать? Только ходить и молиться.

Это было в Великий пост, поэтому я читал молитву Ефрема Сирина: «Господи и Владыко живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми…» И вот я хожу-хожу, хожу-хожу, забывая обо всем, почти бегом. И через час мне уже жарко! Сажусь на тумбочку бетонную. Вертухай: «Чего-нибудь надо?» «Надо, – говорю. – Закрой “кормушку”». И снова начинаю ходить.

Наконец можно спать. Но долго на таком морозе не пролежишь. Поэтому коленки в зубы (под подбородок) и калачиком на койку. Только на полчаса – потом колотун начинается. Вот когда я научился «отрубному» сну – самому глубокому, когда ты отключаешься полностью: можно стрелять над ухом, топтать тебя – ничего не почувствуешь. Но за полчаса такого «отрубания» физиология восстанавливается, словно ты проспал всю ночь. А дальше опять надо ходить и молиться.

Десять суток я ходил… Сколько я тогда молился, я не молился за всю оставшуюся жизнь. До сих пор не догнал. Чтобы догнать, надо опять сесть.

– Как же это ходить десять суток подряд, высыпаться за полчаса, постоянно пребывать в молитве? Это же невозможно для человека!