ВЕТРЕНИЦА

Обычно после Литургии в любимой Сергиевой пустыни Елена Константиновна домой возвращалась умиротворенная и помолодевшая. Сегодня она еще и причастилась Святых Христовых Таин, а вот все же что-то ее беспокоило и томило сердце.

Садилась она всегда на кольце трамвая, место выбирала у окна, одиночное, чтобы по дороге из храма домой ни на что пустое и житейское не отвлекаться. Но в этот раз она глядела на скромный пригородный пейзаж за окном, а сердце продолжало щемить какой-то непонятной грустью. Да место сегодня оказалось не столь удачным: солнце с синего апрельского неба светило ей прямо в глаза. Она терпела сколько могла, только голову опустила, но когда трамвай всего одну остановку не дошел до места ее пересадки, к станции метро Автово, бедное сердце ее кольнуло снизу острой иглой, да так, что она от неожиданности громко ахнула. Пассажиры на нее заоглядывались, и она очень смутилась.

С собою у Елены Константиновны был аптечный пузырек с корвалолом, была и маленькая бутылочка из-под минералки с чаем, чтобы запить, но не разводить же было процедуру лечения прямо в трамвае, не всем нравится, как пахнет корвалол! Тем более, что ей через остановку выходить – она уйдет, а запах останется. Нет, не хорошо это, и она решила выйти прямо сейчас, на остановку раньше, у Красненького кладбища: зайдет она на кладбище и там спокойно выпьет лекарство не на глазах у прохожих. Заодно и помолится, помянет всех своих еще раз, Радоница же сегодня: хорошо в этот день помолиться не только в храме, но и на кладбище, пусть даже у чужих могил. Свои-то могилки у нее по всему городу, до них сегодня уж никак не добраться, при таком ее состоянии.

Она сошла с трамвая и тихонечко, чтобы не потревожить сердце, побрела к растворенным кладбищенским воротам. Вошла, прошла немного по главной аллее и увидела скамеечку. Села, достала лекарство и запивку, отвинтила крышечку с бутылки, накапала в нее 30 капель, долила слабеньким чаем с лимоном, выпила, потом еще запила несколькими глотками уже прямо из бутылки. Облокотилась на спинку скамьи и стала ждать, пока ей полегчает.

И вдруг неожиданно вспомнила, как последний и единственный раз была она на этом самом кладбище! Боже мой, это сколько же лет тому назад было? А что считать, когда можно просто сказать, что было это целую жизнь тому назад, а точнее – через три года после войны.

***

Леночка росла девочкой спокойной и послушной, каких тогда, через три года после войны, в Ленинграде было большинство. В школе она была отличницей и маме особых хлопот старалась не доставлять. Она понимала, как тяжело маме с нею и с пятилетним братиком Сережкой, капризным болезненным шалуном и маминым баловнем. А как его было не баловать, если малыш, родившийся в конце блокады, все болел и болел? Папу Сережа, в отличие от Лены, совсем не помнил и по молодости лет не понимал, что мама до сих пор о нем тоскует и надеется на его чудесное возвращение – бывают же такие случаи… А Лена мамино горе понимала всем сердцем. Ей тоже было плохо без папы, но она-то знала, что маме еще хуже. Мама даже сердилась на папу.

Отец Лены всю блокаду проработал старшим мастером на Кировском заводе, почти не выходя с него, и редко-редко появлялся дома. А когда блокаду прорвали, он добился отправки на фронт, хотя у него была бронь от завода. И там он погиб «смертью храбрых», как было написано в похоронке. Вот за это мама на него до сих пор и сердится, ведь он мог бы остаться на заводе и уцелеть.

«За Леночкой смотреть особо не надо, она у меня умница! И передник сама себе погладит, и воротничок свежий пришьет и даже чулки сама себе штопает!» – как-то похвасталась мама соседке, а Лена нечаянно услышала и очень обрадовалась. Мама, конечно, и приласкать Лену могла, и на ночь всегда ее целовала со словами «Спокойной ночи, доченька!», а вот в глаза никогда не хвалила. Наверное, считала, что это вредно – детей в глаза хвалить. Так что больше таких слов в свой адрес Лена не слышала, но и раз услышанного она не забывала и старалась мамины слова оправдать: надеялась, что мама когда-нибудь кому-нибудь еще разок похвалит Лену, а она возьмет и услышит.

А в тот день услышала она совсем другие слова: «Не возвращайся в школу без дневника или без матери!» И от кого услышала – от любимой классной руководительницы Любови Ильиничны, всеми девочками в классе обожаемой Любушки! Одноклассницы смотрели на Лену с осуждением, страхом и тайным стыдливым облегчением, будто каждая думала про себя: как хорошо, что это не с нею случилось…

А что случилось-то? На уроке ботаники, который вела Любушка, вредина Корсакова исколола ей все ноги остро отточенным карандашом. У нее, видите ли, ботинок спереди порвался, стал «каши просить», так она вставила в дыру карандаш стала им под партой тыкать Лену в ноги. Ну, в общем, Лена терпела, терпела и не выдержала. Она осторожно развела ботинки в стороны, нащупала ими орудие вредной Корсаковой и изо всех сил сжала ботинками: раздался громкий хруст, а потом рев Корсаковой: «А-а! Петрова мой карандаш слома-а-ала!...»

Если бы набраться храбрости и все рассказать по порядку Любушке, то, может быть, ничего бы и не было. Любушка обычно понимала «своих девочек», она даже защищала их от завуча, если они шалили на переменке, бегали по коридору, например. Но у Лены будто язык замерз и не двигался: не станет же она ябедничать на глупую вредину Корсакову, той ведь и так дома за сломанный карандаш достанется.

– Положи мне на стол свой дневник, Петрова! – сказала Любушка.

Лена открыла портфель и почти сразу же увидела, что дневника в нем нет. На всякий случай она выложила все учебники и тетрадки на парту, но дневника не было.

Она догадывалась, куда он пропал. Утром, перед школой, кладя в портфель завернутый в салфетку и газету завтрак, она обнаружила, что чернильница-непроливашка в портфеле каким-то образом перевернулась и уронила большую каплю чернил прямо на обложку дневника. Наверное, Лена немножко перестаралась, когда наполняла ее, вообще-то непроливашки не проливаются, потому они так и называются. Она сменила обложку на дневнике, а надписать его решила позже, в школе. Тут ей в голову пришла мысль: а не запачкались ли чернилами и другие тетради и учебники? Она выложила все из портфеля на стол, чтобы проверить. Потом не просто осмотрела внутренность портфеля, а взяла новенькую промокашку и прошлась по подкладке – не впитает ли промокашка какое-нибудь незамеченное пятнышко чернил? Но больше никаких клякс обнаружено не было, и Лена, торопясь, чтобы не опоздать в школу, сложила книжки, тетрадки и пенал обратно в портфель. Завтрак тоже не забыла. Вот тут-то она, наверное, и проглядела дневник, оставшийся на столе! Поэтому она просто стояла, опустив голову. А Корсаков, поглядывая на нее одним глазом, так и заходилась притворными слезами. Впрочем, карандаша-то ей было и взаправду жаль, не станет же мама покупать ей каждую неделю новый карандаш. Тем более, что придется еще новые ботинки покупать или эти чинить, что тоже стоит денег.

– Где же твой дневник, Петрова?

– Не знаю… Наверное, дома забыла.

Вот тут и прозвучали те ужасные слова:

– Ступай домой за ним. И не возвращайся в школу без дневника или без матери!

Вот тут бы ей собраться с духом и все объяснить, но она не сумела. Постояла еще с минуту, а потом пошла к двери и вышла из класса, так и не сказав больше ни слова.

***

Лена позвонила в свой звонок и стала ждать, когда мама откроет дверь. Та вышла раскрасневшаяся и в калошах на босу ногу. Полы мыла в квартире, догадалась Лена: как раз было их дежурство по квартире.

– Я дневник забыла! – сказала Лена.

– Сними ботинки, не затопчи мне пол.

Лена расшнуровала ботинки, сняла их, но тапки из школьного мешка для обуви доставать не стала, побежала по коридору в одних чулках – их дверь была всего третья от входа.

– Тапки надень, ноги промочишь! – запоздало крикнула мама, но Лена уже входила в комнату. Она бросилась к столу и стала искать дневник. А его не было! Она дважды пересмотрела все книжки – учебники и те, что из школьной библиотеки, но все было напрасно – пропал дневник!

Она вышла в пустой коридор: в это время в их довольно шумной коммунальной квартире никого не было.

– Мама, ты мой дневник не видела? Я никак не могу найти…

– Вот сейчас все брошу и пойду искать твой дневник! – в сердцах сказала мама, неся ведро с грязной водой к уборной. – Некогда мне! Мне с Сереженькой к врачу пора идти, анализы сдавать. Ищи сама!

Сереженька, Сереженька, всегда у нее на первом месте Сереженька… Братишка только что переболел ангиной и неделю не ходил в садик, и теперь надо было сдавать анализы, чтобы его туда пустили снова.

Лена подумала немного, а потом стала надевать ботинки и завязывать противные длинные шнурки. Ясно было, что ни в какую школу мама сейчас не пойдет – не идти же ей с Сережкой в школу вместо врача! Значит, и говорить, что Любушка ее вызывает, бесполезно, только лишнее расстройство для мамы и неприятности для нее самой.

Лена вышла из дома и постояла во дворе, решая, что же ей дальше делать? А делать было решительно нечего. И Лена решила уйти из дома и из школы. Навсегда. Уехать далеко-далеко…

Она вышла на улицу и опять задумалась. И куда ей теперь ехать? На поезд денег у нее не было, разве что на трамвай. Мама давала ей каждый день рубль на школьный буфет, и она пока его не успела потратить, Так что хватит денег на трамвайный билет и еще останется на булочную. У Лены был еще завтрак: белый хлеб с вареньем, который мама ей дала сегодня. Когда она его съест, можно будет купить еще черного хлеба на оставшиеся деньги… Чем же еще питаться бездомному человеку, как не черным хлебом.

Как раз неподалеку от дома ходил 36-й трамвай, и Лена пошла на остановку. Она дождалась трамвая, купила билет у кондукторши, села у окошка и поехала в неизвестную жизнь. Она решила, что доедет до кольца, а там пойдет пешком дальше, куда глаза глядят. Может быть, поступит в детский дом, а может будет жить одна где-нибудь в лесу…

Трамвай ехал долго, очень долго. Лена немного поплакала украдкой, но пассажиров в это время в трамвае было мало, и слез ее никто не заметил. Проехали Нарвские ворота, а дальше пошли уже незнакомые Лене места. Потом кондукторша объявила последнее знакомое название «Кировский завод!», и дальше начинался пригород. «Автово!». Здесь вдоль трамвайной линии уже шли сады и огороды с домиками-будками, и просто деревянные дома, как в деревне. Попадались и каменные дома, и магазины, но уже редко. «Красненькое!» – сказала кондукторша уже почти пустому трамваю. В окно Лена увидела зеленые деревья. «Лес!» – поняла она. Вот и доехала она до леса… И она быстро поднялась со скамейки и вышла на остановке.

Лес был окружен высокой кирпичной оградой. Лена подумала, что где-нибудь в ограде будет проход, и она войдет сквозь него туда, где стоят большие, уже чуть-чуть зеленеющие деревья. Она свернула с большой дороги, по которой шел трамвай, на узкую дорожку, идущую рядом с оградой, и пошла по ней. Вдоль дорожки шла канава. Лена подошла к ней, присела на корточки и заглянула в воду. По дну канавы текла коричневая вода. Потом она увидела на кочке с прошлогодней травой большую зелено-желтую лягушку. Лена долго с интересом ее разглядывала, а лягушка смотрела на Лену.

– Греешься на солнышке? – спросила Лена. – Ну и грейся… А потом, когда солнце сядет, ты сразу же идти к себе домой, а то замерзнешь…

Это Лена подумала о том, что самой-то ей, когда придет вечер и сядет солнце, идти будет совсем некуда. Хотя дни уже долгие и солнце сядет еще не скоро. Отбросив набежавшие грустные мысли, она пошла дальше, вдоль канавки и кирпичной стены за ней. Постепенно расстояние между канавкой и стеной стало расширяться, и на нем появились кусты и деревья. И тут она увидела цветы! Маленькие белые звездочки в кружевной зелени, целые тысячи белых звездочек, наверное… Много-много! Она так много цветов и не видела никогда, даже в Юсуповском саду, куда они с мамой и Сережей ходили гулять, никогда не было столько одинаковых цветов в одном месте.

Она нашла самое узкое место в канаве и решила ее перепрыгнуть. Примерилась раз, другой… И не решилась. Тогда она перебросила на ту сторону канавы свой портфель, прямо в цветы! Теперь струсить уже было нельзя, оставалось только разбежаться и прыгнуть. И она перепрыгнула удачно, почти не замочила ботинки. И сразу же, даже не подобрав портфель, присела на корточки и стала разглядывать цветы. Они были чудесные! Лена сорвала один цветок и сосчитала лепестки – их было шесть. Снизу они были немножко розовые. Если бы у нее были, как прежде, дом и школа, она нарвала бы два букетика – один для мамы, а другой для Любушки. Но ни дома, ни школы у нее больше не было…

Лена подобрала портфель, единственное ее достояние, и пошла дальше вдоль кирпичной ограды. Она была, наверное, очень старая, эта ограда, потому что кое-где в ней были разной глубины дыры, некоторые даже насквозь. Приглядевшись, Лена сообразила, что дыры эти не от старости, а от снарядов. Здесь тоже шли бои, подумала она, это ведь недалеко от Кировского завода, который хотели захватить фашисты, и где работал ее папа.

Потом она увидела место, где ограда была разрушена до самой земли, и у подножья пролома лежала груда кирпичей, поросших сорной травой, теперь уже прошлогодней, бурой. Лена аккуратно перелезла через кирпичи, оказалась по ту сторону ограды и остановилась, почувствовав мгновенный укол страха. Это был вовсе не лес, как она думала, – это было кладбище!

Ей уже приходилось бывать на кладбище. Когда ее бабушку, папину маму, хоронили несколько лет тому назад, зимой, еще в блокаду. От тех похорон остался только страх перед крестами и воспоминание о лютом холоде и тихом мамином плаче.

Но через минуту Лена поняла, что тут все совсем, совсем другое! На этом кладбище было тихо и очень солнечно: молодые листочки на деревьях были еще такие маленькие, что даже тени от них не было. Было очень тепло, потому что высокие стены кладбища защищали от ветра. Она почти сразу же и пальто расстегнула.

Здесь было интересно. Среди крестов и жестяных пирамидок со звездами попадались и старинные памятники, красивые, с золотыми буквами, вытесанными в камне. А на крестах были или железные дощечки с надписями, или вообще ничего. Многие кресты стояли в овальных каменных ванночках, наполненных землей. В них что-то росло, цветы, наверное, потому что молодая зелень была не похожа на обычную траву. А в одном месте Лена увидела маленькие синенькие цветочки с желтыми глазками и долго ими любовалась.

Она читала надписи на крестах и на памятниках, и некоторые ей были непонятны, а от других хотелось плакать. «Спи спокойно, дорогая мамочка, Христос тебя разбудит!» Кто такой был этот неведомый Христос? Не сторож же кладбищенский, зачем сторожу будить тех, кто спит тут под крестами…

Потом она наткнулась на чудесную могилку, где «ванночка для цветов» была квадратная, сложенная из гладких белых камней. Только цветов в ней не было, а вместо них росла крапива: старые спутанные прошлогодние стебли и совсем молодые, чуть красноватые, на вид жутко кусачие свежие стебельки и листья. Она сразу ее узнала, уж крапиву-то все дети знают, даже городские! Может, Лена прошла бы мимо – чего ей с крапивой связываться, но тут она заметила возле могилки заваленный сучьями крест из такого же красивого белого камня. Она нагнулась над ним, чтобы рассмотреть и увидела на кресте надпись в каменном веночке. «Младенец Георгий 1931 – 1933. Спи сладко, милый Юрочка!» Совсем маленьким умер неизвестный Георгий или Юрочка. Странно, что у мальчика было два имени. Лена подсчитала, что Юрочка был на пять лет старше ее. Она всегда мечтала о старшем брате-защитнике: вот этот Георгий-Юрочка и мог бы быть таким братом… Она бы ему сегодня рассказала про свои беды, и попросила совета.

Конечно, крест свалился, или был сбит случайно залетевшим снарядом, именно с этой белой могилки, заросшей крапивой. Такой маленькой, грустной и заброшенной…

И Лена задумала навести на могилке Юрочки порядок. Первым делом она решила освободить ее от противной крапивы, а уж потом попробовать поставить на место крест. Со старой крапивой она справилась легко, просто повыдергала грубые волокнистые стебли; на некоторых снизу остались узлы корней с молодыми ростками. Зато молодую крапиву вырвать было не просто. Лена подумала, подумала и пошла по дорожкам, ища какой-нибудь подходящий инструмент. Добрела до мусорной кучи и стала внимательно ее разглядывать в поисках чего-нибудь подходящего и вскоре нашла железный прут с небольшим, меньше ее ладони, копьецом на конце. Замечательный инструмент!

Вернулась к могилке и стала вскапывать землю, выворачивая и выдергивая крепкие крапивные корни. Земля оказалась неожиданно рыхлой, мягкой, какой-то даже сочной. Вскоре почти вся крапива была выброшена копьем из могилки, но Лена, обернув на всякий руку носовым платком, собрала и выкинула наружу все обрывки желтоватых крапивных корешков. Нашлось и место, где стоял крест. Да, его явно сбило снарядом, потому что, поглубже покопавшись в земле, на глубине примерно в половину ее руки, Лена наткнулась на обломок белого камня, крепко сидевший в земле. «Это от креста! Вот сюда я его и поставлю!» – решила она.

Как выяснилось, каменный крест она могла только приподнять, а вот о том, чтобы перенести на два шага к могилке, нечего было и мечтать. Для начала она очистила крест от травы и сухих веток. Потом, подумав и примерившись, Лена стала перетаскивать его то за один конец, то за другой, и в конце концов подтащила к самой могилке. За работой она вспотела так, что пришлось снять пальтишко и повесить его на стоявшую неподалеку железную оградку. Сравнив обломанный конец креста с тем, который торчал на дне раскопанной ямки, она поняла, как именно он стоял. Она положила крест серединой на каменный край прямоугольной «ванночки», а обломком над самой ямкой, потом собрала все силы, ухватилась за поперечины креста и стала его поднимать. Она не была уверена, что у нее это получится, но, стоило ей только приподнять крест за один конец, как он легко скользнул из ее рук прямо в ямку и встал отломленным концом точно к основанию. Но Лена понимала, что так крест долго не простоит, упадет. Тут нужен был какой-нибудь клей или еще что-нибудь такое… А где взять это нужное «что-нибудь»? Она попыталась ногами подгрести к нижней части креста как можно больше земли и утоптать ее. Подгребать землю, утаптывать ее и одновременно держать крест так, чтобы не сбить совпавшие части, было совсем непросто! Но Лена справилась. Вот теперь крест стоял вроде бы прочно. Она осторожно отпустила перекладины – да, стоял, но как-то не очень надежно. Все-таки его следовало чем-то укрепить. Но чем? – «А кирпичами – вот чем!» – осенило ее. И она побежала за ними к пролому в стене.

В рухнувших остатках ограды Лена нашла несколько больших кусков из трех-четырех кирпичей, скрепленных между собой известью. Носить такие обломки было непросто, но Лена перетаскивала их к Юрочкиной могилке и укладывала как можно плотнее вокруг основания креста до тех пор, пока не стало ясно: крест будет держаться, даже если его с силой толкнуть. Она и толкнула его слегка ладонью, потом еще раз, сильнее – но крест даже не пошатнулся!

Она отошла и полюбовалась работой. Белый крест на темно-красном кирпичном основании, в беленькой своей оградке смотрелся так, будто никогда и никуда не исчезал! «Цветочков бы еще посадить!» – радуясь, подумала Лена. Цветы, однако, можно было взять только с чужих могил, а на это она никогда не решилась бы. Но тут же вспомнила про белые цветочки за оградой кладбища – они же ничейные!

Лена подобрала свое копье, пошла за ограду и принялась выкапывать белые цветы с корнями и складывать их на расстеленный носовой платок. Хорошо, что у нее всегда с собой два платка: один, большой – в кармане пальто, а другой, поменьше – в кармашке передника. Корешки у цветов оказались хрупкие, легко ломающиеся, похожие на красно-коричневые сучки, но Лена работала старательно и осторожно. Она накопала полный платок цветов, так что концы не сходились, снесла их к могилке и принялась сажать перед крестом.

– Какая умница девочка, за могилкой сама ухаживает! – услышала она над собой чей-то голос и подняла голову. Перед нею стояла старушка в белом платочке в мелкие синие, даже не горошки, а точечки, с плетеной соломенной кошелкой в одной руке и с палочкой в другой. Из кошелки торчало горлышко бутылки, заткнутой свернутой из газеты пробкой, а в бутылке было молоко. Одета старушка была в длинное черное пальто, тяжелое даже на вид. Она подошла ближе и, прищурившись, прочитала надпись на кресте.

– Георгий, Юрик. Братик твой тут лежит? Младший или старший?

– На пять лет старше меня, – сказала Лена, не отвечая на первый вопрос. Но старушка переспрашивать не стала.

– Сама придумала цветочки посадить?

– Да…

– Молодец! Теперь твои ветреницы надо полить, а то не приживутся.

– Это цветы так называются – ветреницы?

– Ветреницы, милая, ветреницы! Ты знаешь, где тут вода?

– Знаю. В канаве.

– А леечка у тебя есть?

– Нету…

– А я тебе свою дам! Пойдем со мной!

Старушка развернулась и пошла между оградками, крестами и тумбочками, и Лена послушно шла за нею, оставив свой портфель возле могилки Юрия. Она не стала его с собой брать, потому что портфель был еще папин, а руки у нее были грязные, в земле, и ей совсем не хотелось его пачкать..

Идти было недалеко. Старушка остановилась возле серебристой оградки, прислонила к ней свою палочку, взялась за верх оградки и потянула на себя: оказалось, это дверца. Старушка вошла внутрь оградки и поманила Лену за собой. В оградке были две могилки и простая деревянная скамейка – дощечка на двух чурбачках. Старушка поставила на нее кошелку, нагнулась, достала из-под скамейки жестяную лейку и протянула Лене.

Иди, милая, поливай свои ветреницы!

– Спасибо! Я полью и лейку вам обратно принесу.

– Да ты не спеши! Я пока могилки приберу да свои цветочки посажу, да помолюсь…

Старушка достала из кошелки газетный сверток, положила его на скамейку, развернула, и Лена ахнула – на газете лежали кустики разноцветных анютины глазок, желтые, синие и белые.

– На-ка тебе, – она протянула Лене кустик синих цветов, – посади братику. Красиво будет – белое с синим, мама тебя похвалит. Мама-то есть у тебя?

Лену вопрос не удивил. У многих ленинградских ребят не было у кого отца, у кого матери, а у кого и обоих: кто-то жил с бабушкой, кто-то с тетей, а те, у кого родных совсем никого не осталось после блокады, жили в детском доме. Поэтому она просто ответила:

– Мама есть. У меня папы нет. Погиб на фронте.

– Как звали папу?

– Константин.

– А тебя-то как зовут?

– Лена.

– Константин и Елена. У вас с папой, стало быть, именины в один день… Упокой, Господи, души рабов Твоих воина Константина и младенца Георгия и даруй здравие рабе твоей отроковице Елене, – сказала старушка и перекрестилась.

Лена креститься не умела, поэтому просто наклонила голову и вежливо сказала:

– Большое спасибо.

– А ты чего ж не крестишься?

– Я не умею…

– И в церковь не ходишь?

ена помотала головой.

– А на Радоницу брата навестить все-таки пришла, умница! Ну и то хорошо. Бери цветочки-то…

(Весь этот разговор Лена потом позже пересказала маме, и та тогда ничего ей не сказала, просто похвалила за вежливый разговор со старушкой, а про Радоницу и молитвы ничего объяснять не стала. Но надо же – через столько лет все вдруг так подробно вспомнилось!)

Своего имени старушка почему-то так и не сказала, и Лена обращалась к ней просто «бабушка», как тогда было принято.

– Спасибо, бабушка! – сказала она и отправилась к могилке Юрика, которая была отсюда видна, даже искать не пришлось.

Лена посадила анютины глазки перед ветреницами, и получилось взаправду очень красиво. Она два раза сходила на канавку и щедро полила цветы, а в последний раз еще хорошенько помыла руки в холодной, почти ледяной, воде. Подумала и все-таки прихватила два букетика ветрениц – для мамы и для Любушки. А вдруг пригодятся? Потом набрала полную лейку воды для бабушки.

– Вот, Юрик, теперь у тебя тут будет красиво. Спи спокойно, милый Юрочка!

На душе у нее было так хорошо и почему-то так спокойно, как будто все беды этого дня уже остались позади. Даже потерянный дневник больше не вспоминался. Она знала, что сегодня вернется домой, попросит прощенья у мамы, а завтра у Любушки, и с дневником как-нибудь уладится… Она была в этом уверена. Как будто неведомый братик Юрик ей об этом сказал. Она взяла свой портфель и пошла возвращать лейку.

Бабушка уже посадила анютины глазки на своих могилках и обрадовалась, что Лена догадалась принести ей воды. Она полила цветы и оставила немножко, чтобы помыть руки. Потом они сидели рядышком на скамейке, пили молоко и ели булку с вареньем и бабушкин пирог с картошкой. А после вместе пошли к остановке 36-ого трамвая: оказалось, что могилка Юрика была недалеко от главной дорожки кладбища, которая вела прямо к воротам и остановке.

***

Кстати, подумала Елена Константиновна, раз уж я тут, не поискать ли Юрочкину могилку, а вдруг сохранилась? Она отдышалась на весеннем воздух и чувствовала себя превосходно.

Как ни странно, могилка нашлась. Белый мраморный крест так и стоял, утопленный в кирпичную пирамидку; в щели между обломками набилась земля и намертво их скрепила. А вся квадратная раковина густо-густо поросла белоснежными ветреницами, и не то что крапивы, а и земли под ними не было видно.

– Прости меня, братик Юрочка, что я столько лет не была у тебя и не молилась о тебе, – сказала Елена Константиновна. – Вспомнила вот только теперь, будто случайно… Но мы-то с тобой знаем, что таких случайностей не бывает! Тогда ведь тоже была Радоница… Теперь, дорогой мой, я до самой нашей встречи буду за тебя молиться. И ты тоже молись за меня, пожалуйста!

А вот бабушкиных могилок она не нашла, да и не искала: они были обычные, с железными крестами, как помнится, и даже если с тех пор их стало уже три, так и таких оградок тут хватало. Тем более, что имени старушки она так и не спросила.

***

А история с дневником тогда и вправду кончилась благополучно, вспомнила Елена Константиновна по пути к метро. Любушка, не дождавшись возвращения Лены, после школы сама зашла к ним домой и все рассказала маме. Лена вернулась, когда они сидели за столом и пили чай. Обе обрадовались букетикам ветрениц. «Где же ты нашла такую прелесть?» – удивилась мама. Пришлось все рассказать, правда, без особых подробностей: поехала с горя на 36-м трамвае в Автово, где уже настоящая весна, там и нарвала.

Отыскался и пропавший дневник: это безобразник Сережка подобрал упавшую со стола тетрадку, быстренько унес в свой уголок и там разрисовал своим замечательным красно-синим карандашом половину чистых страниц. Рисовал он войну, взрывы, поэтому разрисованные страницы были еще и порваны. Что с него, детсадовца, взять! Пришлось маме испорченные листы аккуратно вырезать ножницами, а Любушка сказала, что если страниц дневника не хватит до конца года, пусть Лена записывает домашние задания просто в тетрадку.