Современные дети перестали читать – из детской жизни исчезло свободное, не по принуждению, для удовольствия, чтение художественной литературы – совсем еще недавно безусловный и обязательный атрибут детской жизни. Факт этот общеизвестен, но не вызывает протеста или волнения в широких кругах нашего общества. И это неудивительно, хотя еще в совсем недалекие советские времена стойко сохранялось традиционное представление о детском чтении художественной литературы как о деле безоговорочно чрезвычайно важном и полезном. После падения советской власти, или тоталитарного режима, как сейчас чаще говорят, столько всего рухнуло и изменилось в нашей стране, причем под знаком борьбы с этим режимом рухнули, казалось бы, не имеющие к нему никакого отношения многие традиционные представления, что этим разрушениям давно перестали удивляться и тем более расстраиваться по их поводу. Непредставимые совсем недавно многие, порожденные этими разрушениями явления, стали признанными нормами жизни под знаком свободы и прогресса: достаточно вспомнить установившийся новый взгляд на взаимоотношение полов или введение нецензурной брани в официальный обиход. В этих обстоятельствах утрата такой малости как детское чтение или проходит просто незамеченной, или даже воспринимается вполне сочувственно как соответствие детей тем новым условиям, в которых, преодолевая многие, в том числе и психологические, трудности, стремятся выжить и преуспеть их родители.

Поэтому, если Вы спросите современного родителя: «Что читает ваш ребенок?», то, как правило, получите стандартный ответ: «Да все они ничего не читают». Ответ этот, на первый взгляд, не слишком глубокомысленный, на самом деле чрезвычайно точен и ёмок, указывает на повсеместность и современность явления. В этом ответе заключены телевизор и компьютер, не только не оставляющие времени для чтения, но, по мнению большинства, гораздо больше нужные современному ребенку; и безмерная нагрузка в школе, также признанная совершенно необходимой для выживания в современном мире, не оставляющая места ни для каких вольных занятий; и даже некоторое уважение к тому, что ребенок добился столь желаемого для взрослых и часто столь трудного для них соответствия современности, столь легко отбросив когда-то важный атрибут жизни. Атрибут, все тверже воспринимаемый большинством как всего лишь некое старомодное, далеко уступающее по своим качествам современным, развлечение. Смысл, вкладываемый в ответ, не меняется, если в последнее время родитель добавит к нему, что ребенок прочел или читает «Гарри Поттера», т.к. чтение этой книги справедливо понимается не как старомодное чтение художественной литературы, а как раз как много его превосходящее сугубо современное развлечение.

Перестали читать и дети православные – и в этом, пожалуй, нет ничего странного – они не изъяты из современной жизни со всеми ее соблазнами и изменениями, а нагрузка в престижных православных школах, может быть, и побольше, чем в каких-либо других, и уж точно не оставляет времени ни для каких вольных занятий.

Странно другое: православная среда – единственная часть нашего общества, не приемлющая разрушения традиционных ценностей, но детское «нечтение» здесь приемлют и приемлют даже не просто равнодушно, а скорее благосклонно. Дело в том, что в данном случае не только разделяется современный взгляд на литературу как на развлечение, но в нем склонны видеть даже не просто светский соблазн, а соблазн особенно страшный, т.к. этому развлечению отводилось столь большое место в безбожную советскую эпоху. Этот свой взгляд православные родители подкрепляют некоторыми высказываниями, почерпнутыми из книг действительно авторитетных церковных писателей, и отказ от чтения воспринимается здесь не как современная утрата традиционных ценностей, а как проявление отрадного благочестия.

Но все-таки то, что в данном случае как благочестивое и отрадное воспринимается явление, стоящее в одном ряду с другими разрушительными явлениями современности, само по себе должно тревожить и настораживать, вызывая сомнение в том, что такое восприятие является православным. Это побуждает по мере сил разобраться, в чем же заключается действительно православный взгляд на художественную литературу и детское чтение.

Выявить, в чем заключается этот взгляд чрезвычайно насущно ещё и потому, что далеко не всё благополучно с нашими православными детьми, воспитанными, казалось бы, в строгом благочестии, находящимися внутри церковной ограды. Об этом неблагополучии с тревогой говорят и пишут пастыри (1), да и каждый из нас, к сожалению, знает детей из серьёзных православных семей, которые, выросши, стали равнодушны к Церкви, ушли из неё. А предпринятые в последнее время православными специалистами – педагогами, врачами, психологами – исследования прямо связывают трудности становления православного сознания у детей с разрушениями даже и не просто традиционных ценностей, с разрушением некоторых исконных человеческих свойств, на первый взгляд, не имеющих никакого отношения к этому становлению. Например, есть специальная работа, где эти трудности абсолютно убедительно связываются с тем, что современные дети в силу условий окружающей их жизни перестают играть (2).

И потому безусловно правомерной является попытка, исходя из православного понимания предмета, поискать связь этих трудностей и с тем, что современные дети перестали читать.

К счастью, выявить это понимание, выяснить, в чем заключается православный взгляд на литературу и детское чтение, как соотносится он с традиционным, существовавшим в России отношением к этому вопросу и нынешним положением дел, стало сейчас возможно. Благодаря истинным плодам победы над тоталитарным государством, благодаря вновь обретенной свободе Церкви и церковной мысли нам доступны уже не просто отдельные книги духовного содержания, а издан и стал доступен целый корпус православной литературы, по которой этот взгляд может быть выявлен и прослежен в целостном виде: труды Отцов и Учителей Церкви, православных богословов, в том числе и богословов-эмигрантов, работы действительно православных ученых-филологов.

Поэтому я постараюсь изложить православный взгляд на художественную литературу и детское чтение, исходя из этой, обретенной всеми нами возможности. Не претендуя, естественно, на исчерпывающую полноту, постараюсь сделать это хотя бы так, как может это сейчас сделать всякий заинтересованный добросовестный православный человек.

Прежде всего, естественно, надо обратиться ко взглядам на этот предмет Отцов и Учителей Церкви.

При этом обращении надо помнить, что Отцы и Учителя творили тогда, когда художественная литература, казалось, была особенно неприемлема для христиан, т.к. была литературой языческой, представляла собой часть культуры враждебного языческого мира. Но при том, как изначально твердо противостояло христианство язычеству как религии, уже в первые века христианской эры православные апологеты ставили вопрос о возможности использовать греческую культуру на благо веры. «И как земледелец сначала орошает, а потом уже и засевает почву, так и мы, тем, что есть у эллинов доброго, орошаем их землю, дабы она могла принять в себя разбрасываемое по ней семя духовное и без труда его вынашивать»,(3) - писал в III в. Учитель Церкви Климент Александрийский. А в IVв. в трудах великих каппадокийцев было определено то важное место, которое среди «доброго», взятого у эллинов, среди того, чем можно «оросить почву», чтобы сделать её готовой для приятия «духовных семян», занимает именно литература, словесность, поэзия.

Святому Василию Великому принадлежит специальный труд под названием «К юношам. О том, как пользоваться языческими сочинениями» (4). Он также советует «беседовать с мужами древности, но не идти за ними, куда ни поведут, но, заимствуя у них все, что есть полезного, надобно уметь и нечто отбросить», «всего менее внимая им, когда говорить будут о многих богах» (5). Говоря о том, что хотя в жизнь духовную «вводят нас, конечно, Священные Писания посредством учений таинственных, но, пока по возрасту, не можем изучать глубину смысла их, мы и в других писаниях, не вовсе от них далеких, упражняем духовное око» (6).

Но, святитель, призывая, при подготовке себя к подвигу, «важнейшему из всех подвигов», «беседовать и с стихотворцами, и с историками, и с ораторами… со всяким человеком, от кого может быть какая польза к попечению о душе» (7), стихотворцев выделяет особо именно по отношению к этой пользе. Он обращается к главнейшему из них – Омиру (Гомеру) – утверждая, что все «стихотворения Омировы ведут к добродетели» (8).

Для этого святитель берет пример чрезвычайно яркий - изображение Гомером наготы, анализирует встречу нагого Одиссея с феаками – и с помощью этого анализа показывает, что изображение это не унижает, а возвышает человека (9).

Св. Василий прямо касается здесь того свойства литературы, которое составляет, пожалуй, главный камень преткновения для современных православных – той присущей литературе широты охвата жизни, когда изображает она не только добродетель, но и порок, не только добро, но и зло, когда, увлекая человека, являет ему жизнь, зачастую очень далекую от норм благочестия. Святитель показывает, что истинная литература, истинная поэзия обладает удивительным свойством возводить к добру, даже изображая зло. Свойством, которое является великим даром, т.к. в соединении с ним жизнь, в такой полноте предстающая в литературе, становится, по выражению святителя, «отражением солнца в воде», тем отражением, к которому он советует привыкнуть молодым христианам прежде, чем обратят они свой взор «к самому сияющему свету» (10).

Твердый обличитель язычества, как к великому дару относился к словесности и св. Григорий Богослов. Подтверждая это отношение, широко использует он в своих сочинениях её образы, цитирует греческих поэтов, прежде всего Гомера.

Но тверже и яснее всего он выразил это своё отношение в письмах к императору Юлиану Отступнику. Император, восстановивший язычество, начал гонения на христиан, и среди мер, направленных против них, был запрет православным педагогам преподавать словесность. (Этот факт интересен для нас и сам по себе, т.к. свидетельствует, что множество православных считали словесность предметом, достойным преподавания, делали это преподавание своей профессией). Громя императора в письмах за эти гонения, как самое тяжкое из них святитель рассматривает этот запрет, утверждая, что, «хотя много сделал богоотступник тяжелых несправедливостей, но именно здесь он особенно преступил законы» (11). Доказывая беззаконность этого запрета, св. Григорий говорит, что словесность «отнюдь не является собственностью язычников (12), но принадлежит и христианам», что само по себе свидетельствует о безусловном приятии ими литературы как достояния православных.

Но сила протеста святителя вызвана не просто беззаконностью императорского запрета, он видит за ним коварный замысел императора вообще отлучить христиан от словесности. И, разоблачая это коварство, он показывает, что не просто достоянием христиан, но достоянием чрезвычайно важным для них является словесность: лишая их её, император-богоотступник стремится бесконечно унизить их, обрекает «необразованность и грубость» (13).

Таким образом, первое знакомство с отношением Святых Отцов к художественной, языческой, античной литературе свидетельствует, что они включали её в иерархию ценностей, определяя ей там чрезвычайно высокое место, место ступени, непосредственно предшествующее Священному Слову, «таинственным Священным Писаниям».

Это, пусть и очень первоначальное, знакомство со святоотеческим пониманием роли литературы, помогает также увидеть не механическое сохранение древних традиций страны, а традицию, как раз православно осмысленную, чрезвычайно важный для нас пример православного отношения к предмету в том приятии античной литературы, которое существовало в христианской Греции – связь здесь с ней практически не прерывалась никогда, в течение многих веков христианских детей учили тут грамоте по «Иллиаде» и Одиссее» Гомера.

Русское православие столкнулось с собственно художественной литературой исторически недавно – после петровских реформ, сосуществует с ней тем самым около двухсот лет, причем литература эта была хоть и не языческой, но или прямо европейской, или русской европеизированной литературой, изображала жизнь чрезвычайно далекую от норм православного благочестия. Но и за столь короткий срок, в явлении, столь, казалось бы, чужеродном, прозорливые православные мыслители раскрывали его важный для христианина смысл.

Как становится ясным сейчас, при возможности достаточно широкого и пристального обращения к их наследию, довольно многочисленные у этих мыслителей высказывания о предпочтительности духовного чтения перед светским, принятые современными новокрещёнными православными при первом знакомстве с ними за отрицание литературы, на самом деле таковыми не являются. Они свидетельствуют лишь о постановке литературы на более низкую ступень в иерархии ценностей, безусловно, ими, как и Святыми Отцами, в эту иерархию включаемую.

И русские православные мыслители не просто включали литературу в эту иерархию, но чрезвычайно точно и глубоко раскрывали её особое место в ней, только ей присущую возможность быть для человека ступенью на пути к Богу.

Драгоценные мысли по этому поводу встречаются у многих православных авторов, например, памятником признания высокого назначения литературы является переписка св.митрополита Филарета с Пушкиным, но наиболее полно раскрывается эта тема в наследии св. Оптинских старцев.

Суждения о литературе, о её назначении широко представлены в записях бесед с духовными детьми преп. Варсонофия Оптинского. Считая, что духовное чтение «более назидательное и полезное» (14), святой одновременно приводит примеры способности поэта, писателя, даже вопреки его личной слабости, греховности, как носителя некоего дара открывать истину, возводить к Богу. Чаще всего преп. Варсонофий избирал для этого поэзию Лермонтова. Так, описывая впечатление, которое произвело на светском вечере на людей, занятых до того суетными разговорами, исполнение романса на стихи Лермонтова «По небу полуночи ангел летел», он говорит, что «хотя песню написал Лермонтов, человек грешный, пение оторвало людей от низменных житейских интересов и устремило мысли их к Богу – высшему источнику всех благ» (15).

Он говорит и о том, что печально кончивший на дуэли Лермонтов раскрывал в своих стихах «сладость молитвы», что, присущую многим людям «непонятную тоску», поэт объяснил как тоску «по прекрасному миру иному, тоску по Боге» (16). В нищем, получившем «камень в протянутую руку» из стихотворения «У врат обители святой» преподобный видел ёмкий образ современного человека, усилиями сатаны получившего подменённую веру.

Наличие Божьего дара преподобный признает и за писателями других конфессий, для объяснения разницы между миром и монастырем находит примеры у «гения протестантской религии – Шекспира» (17).

Записи бесед сохранили нам мысли преподобного о свойствах и характере самой личности писателей, поэтов – носителей дара – мысли, важность и с другой стороны – неожиданность и трудность восприятия которых подчеркивал сам святой. «Для тех, кто не бывал на прежних беседах, будет новостью то, что сейчас скажу – у художников всегда есть жилка аскетизма, и, чем выше художник, тем ярче горит в нем огонь религиозного мистицизма» (18), - говорит святой в одной из бесед. Он указывает на мистицизм Гоголя, провидит его в Пушкине, в Толстом, которого затем «сгубили помыслы» (19).

А в наследии св.Нектария Оптинского, духовно окормлявшего многих русских интеллигентов вплоть до страшного советского лихолетия, суждения о литературе занимают особо важное место, он был приуготовлен к ним наставлявшими его старцами. Поступивший в монастырь лишь с самым начальным образованием, св.Нектарий, как сообщает его жизнеописатель, «по благословению старцев, в затворе, читал духовные книги... Через десять лет пребывания в затворе духовные отцы благословили его читать светских авторов и изучать светские науки. Он читал Данте, В.Шекспира, А.С.Пушкина, Н.В.Гоголя, Ф.М.Достоевского и других» (20).

И св.Нектарий чрезвычайно глубоко развивает православный взгляд на поэта, писателя. Он говорит: «Художник [поэт, писатель] – это человек, могущий воспринимать не видимые и не слышимые другими светы и звуки. Он берет их и кладет на холст, бумагу. Получаются краски, ноты, слова» (21). Признавая за художником [поэтом, писателем] способность открывать скрытое от других, он считает эти способности неким Божьим даром, почему видит бессмыслицу в чрезмерной гордости авторов своими произведениями, т.к. «создавая их» делают они лишь свою часть работы, а подлинным творцом всего созданного ими является наделивший их даром «Единый Творец всему» (22).

Подтверждая важность для человека этого Божьего дара как раз на примере дара поэзии, св.Нектарий показывает, сколь великую силу может обрести поэтическое слово, если поэт, носитель его, пойдет по «пути личного подвига и жертвы». Путь этот труден, по нему, по мысли святого, «до конца дойдет один из многих тысяч», но он открыт для поэта, ведь именно на этом пути возникло «убивающее и воскрешающее слово» псалмов Давида (23).

Преподобный Нектарий Оптинский засвидетельствовал свою высокую оценку литературы не только в теоретических высказываниях, но и в проявлениях теплой живой любви к ней. Как говорит его жизнеописатель, в течение всей жизни в редкие часы отдыха святой неизменно читал Пушкина и народные сказки.

Православный взгляд на литературу в самых общих чертах, как можно судить из предпринятого обращения к наследию Святых Отцов и Учителей Церкви, к наследию великих русских святых, заключается в понимании литературы, поэзии как некоего Божьего дара, позволяющего людям открывать не постижимую другими способами правду, которая может стать ступенью к высшей Божьей правде. Этот взгляд, согласно которому литература на столь высоком месте вводится в иерархию ценностей, восходит к исконному для православия, принадлежащему апостолу Павлу, представлению об этой иерархии: «Сеется тело душевное, восстает тело духовное» (1 Кор.15:44).

Этот взгляд не просто ценен сам по себе, он безмерно углубляет и наши вполне общеизвестные представления о литературе. Относя её к явлениям, из которых может вырасти подлинная правда, он позволяет увидеть в тех формах, которые составляют своего рода первооснову литературы – в фабульном сюжетном рассказе, в способности подчинить язык ладу и мере – в формах, из которых родится слово, способное увлекать и развлекать человека, слово, обращенное одновременно к его уму и сердцу, к его разуму и чувствам неизменно сопутствующий человеку и человечеству чудесный дар.

Мы знаем, что как бы глубоко мы ни погружались в глубь веков, с жизнью каких бы первобытных народов ни знакомились, неизменно находим там мифы и легенды, предания, песни, гимны, т.е. найдём там эти формы, составляющие как бы первооснову литературы. И только тем, что с их помощью литература способна, увлекая человека, открывать ему не постижимую другими способами правду, можно действительно объяснить и их изначальное присутствие в жизни человечества, и то место, которое они в ней также изначально занимали.

Именно потому, что фабула дает возможность соединять, выявляя существующую между ними связь, единичные события и явления, используя это её качество, в форму фабульного, сюжетного рассказа, в форму мифа, предания, облекали люди свои первые представления о мире.

И сколь бы фантастичен, неправдив для нас по своему прямому непосредственному содержанию ни был какой-либо из этих мифов, в самом присущем ему умении соединять воедино отдельные, иногда очень причудливые события, кроется подлинная, неотменимая и потому делающая их до сих пор увлекательными правда. Именно потому, что в подчинении языка ладу и мере отражается глубокое осознание миропорядка, созданные с его помощью произведения, песни, гимны, самые различные песнопения сопутствовали человеку древности от колыбели до могилы – в радости и в горе, в труде и войне, в житейских делах, в любви и молитве.

И в более поздние времена, когда литература стала художественной литературой в собственном смысле слова, когда на первый план выступила как раз способность увлекать и развлекать, когда её уделом был признан вымысел, а языком знания был признан язык, обращающийся не к уму и сердцу человека, а только к его уму, его рассудку, литература не только сохранила, но и блистательно развивала эту свою исконную способность открывать правду. Именно благодаря этой способности возникла целая наука, изучающая это удивительное развлечение – литературу, именно поэтому о ней задумывались и о ней высказывались величайшие умы человечества. Это свойство литературы по-разному, с разной глубиной, но так или иначе осознавалось в самые разные времена и в самых разных цивилизациях. И практически во всех цивилизациях, в том числе и в христианской цивилизации, литература в её лучших избранных образцах была признана обязательным элементом воспитания детей, так было и в дореволюционной христианской России.

Знакомство с православным взглядом на литературу, отводящим ей столь высокое место, понимающим её как возможную ступень к духовному познанию, делает понятным, что то, усвоенное многими православными современное представление о ней как о пустом развлечении глубоко враждебно этому взгляду, ни в коей мере тем более не является проявлением благочестия.

Это знакомство так же помогает понять, что то, что наши дети перестали читать, привело к исчезновению из их жизни не просто традиционного атрибута интеллигентного обихода недавнего прошлого, а к исчезновению из жизни целого поколения одного из Божьих даров, составляющего замечательную сторону человеческого бытия.

И общий православный взгляд и особенно взгляд святоотеческий позволяет безусловно связать эту утрату с трудностями становления у наших детей христианского сознания, т.к. тем самым они утратили важный этап на этом трудном пути, по мысли св. Климента Александрийского, помогающий «укрепиться», чтобы «выносить семена священных знаний», по мысли св.Василия Великого, помогающий привыкнуть к «отражению солнца в воде», прежде чем воспринять сам его «ослепительный свет».

Исходя из этого, нужно осознать, что действием темных разрушительных сил можно объяснить не только исчезновение чтения из детской жизни, но и то, что всячески закрепляя это исчезновение, парализуя какую-либо борьбу с ним, православными усвоено, признано благочестивым нынешнее разрушительное отношение к литературе.

Поэтому, чтобы православный взгляд на литературу был сейчас по-настоящему, плодотворно, творчески воспринят, механизм действия этих сил должен быть осознан, обнажен, а затем, по возможности, обезврежен.

Масштаб их действия становится понятен, если представить себе тот круг людей, где подобный взгляд на литературу особенно распространен. Это главным образом люди (и их подросшие дети), пришедшие к вере в 70-80г.г., прошедшие к ней трудный, самостоятельный путь в атеистическом государстве, путь, зачастую потребовавший большого личного мужества и страданий, по существу, это наш основной, самый серьёзный круг церковного народа.

И именно с этим путем, пройденным в безбожном государстве, с той ролью, которую играла в нем литература, связаны истоки их отношения к ней.

При советской власти, которая ставила своей задачей «до основания разрушить» «весь старый мир», и которая в этом, как мы знаем, преуспела, художественная литература все-таки была сохранена. Сохранена с целью использовать ее удивительную способность воздействовать на человека и потому формально была даже чрезвычайно высоко поставлена. Но именно в эту эпоху литература проявила свою удивительную особенность – защитную способность Божьего дара: её нельзя заставить служить привнесённым в неё, внешним идеям. Это служение заканчивается крахом, т.к. литература может увлекать, быть интересной только показывая то, что открыла она сама. А под действием чужеродных идей она становится скучной, неинтересной, уменьшается или вовсе исчезает как раз её возможность воздействия на человека. И в советское время возникла целая псевдолитература, литература соц.реализма, выражавшая идеи, нужные власти, всячески пропагандируемая, но безнадежно скучная и отталкивающая читателя.

Но, если самоё литературу невозможно заставить выражать привнесенные, а, тем более, ложные идеи, то лгать о ней вполне возможно – и возникла целая система лжи, обращенная не только к современной социалистической литературе, но и к литературе подлинной, литературе классической, трактующая её в духе «классового подхода», «классовой борьбы». И т.к. литературе придавалось большое значение, т.к. она была обязательным предметом в школе, то эта ложь путем твердой долбежки внедрялась в головы, начиная с детских лет. И псевдолитература соцреализма, и псевдонаука, оболгавшая классику, превращая её в набор ненавистных «образов», способны были вызвать ненависть к литературе и вызывали её. И именно этой, со школы впитанной ненавистью объясняется в чем-то даже радостное отношение некоторых современных родителей к тому, что дети освободились от обязательной повинности чтения. Отсюда растет и отношение некоторой части современных православных к детскому «нечтению» как к отказу от занятия не только нудного, но и глубоко просоветского, а потому отказ этот видится отрадным и по сути своей благочестивым.

Но этой причиной объясняется такое отношение к литературе лишь малой части не приемлющих её православных. И сейчас, может быть, наиболее яростно отрекаются от неё те, кто в советское время был страстно к ней привязан.

Дело в том, что, несмотря на все свои усилия, советская власть не смогла задавить подлинную связь читателя с допущенной ею классической литературой, совершив тем самым, по справедливому замечанию известного пушкиниста В.Непомнящего, один из величайших своих просчетов. Из книг, вопреки школьным внушениям – ведь традиция, привычка, обычай домашнего чтения продолжал оставаться, да и среди школьных учителей находились люди, сумевшие не нести требуемой околесицы – шла к читателю правда. Из литературы классической прежде всего открывалась жизнь, совершенно не похожая на окружающую, восстанавливалась связь с тем самым «разрушенным до основания миром».

Могу засвидетельствовать, что для меня и для многих людей моего поколения, поколения, которое как раз пришло к вере в 70-80г.г., наше детское чтение стало основой восстановления этой связи. К нам, в битком набитые коммуналки, вместе с великими романами, драмами и поэмами, приходила яркая и живая жизнь прошедших эпох, жизнь человеческого рода, совсем не похожая на нашу с комсомольскими и партийными собраниями и праздничными демонстрациями. И по мере того, как это происходило, возникало и укреплялось сомнение в том, что отвергший всю эту сложную и разнообразную жизнь социализм, при котором мы живем, выше её, что он является вершиной человеческого развития, как нас убеждали и учили в школе. Он как раз начинал представляться его странным и убогим ответвлением. Литература и мировая поэзия, прежде всего, являли нам глубину и сложность человеческой личности, убеждая, что человек не является продуктом среды и производственных отношений, как полагала идеология победившего социализма, а представляет собой, как предполагало человечество на всем длинном пути своего развития, нечто гораздо более сложное и значительное.

В этом возрождении, возвращение разрушенного мира, в восстановлении связи с ним огромную и совершенно особую роль играла русская классическая литература, непосредственно являвшая нам то, что было прямо разрушено революцией. Она практически первая открывала нам ту страну Россию, которая была когда-то на том месте, где мы жили, на месте считавшегося теперь нашей Родиной Советского Союза. Из книг русских писателей узнавали мы о ней, начиная с утраченных названий улиц и городов, с того, что в деревнях жили крестьяне, а не колхозники, что праздники - это вовсе не 1 мая, 7 ноября и 8 марта, что были здесь когда-то другие праздники, называвшиеся Рождество, Крещение, Успение, что в церквях с отбитыми куполами и крестами не всегда были склады, конюшни и гаражи, что в них, а не в ЗАГСах, венчали и отпевали. А потом открывала нам русская литература, с её твердым и бескомпромиссным разделением добра и зла, увлекая, захватывая ими, устои этой ушедшей жизни. Те представления о чести, совести, милосердии, которые лишь под спудом, оплёванные и осмеянные как пережитки старого существовали в советском обществе, но которые не дали одержать полной победы представлениям о важности партийного долга и пользе доносительства, не дали окончательно вытравить человеческое из человека. И что, может быть, самое важное, вера в Бога, объявленная ложью, нелепым пережитком, уделом отсталых старух, «опиумом для народа», представала со страниц этих книг важнейшей частью человеческой жизни, объектом сложнейших размышлений и, если сомнений, то сомнений труднейших и мучительных. И поразительны были, давая толчок к первым серьезным размышлениям на эту тему, та высота и свет, которыми были исполнены обладающие верой или обретшие её герои русских классических книг.

Но, кроме того, несмотря на все запреты, всё давление властей в советское время продолжала свое существование подлинная литература – гонимые, травимые, неиздаваемые продолжали писать Ахматова, Булгаков, Пастернак, вплоть до своей трагической гибели – Цветаева и Мандельштам, существовал удивительный феномен официально признанного подлинного поэта Твардовского. А затем тронулась и пошла в рост и совсем новая подлинная литература: достаточно назвать ставшего символом этой литературы Солженицына, вспомнить столь разных по масштабу и характеру дарования, но безусловно настоящих писателей и поэтов, как Шаламов, Распутин, Астафьев, Искандер, Бродский, Белов… И с 60-ых годов эта подлинная литература начинает находить дорогу к читателю – и в самиздатских списках, и даже прорываясь в подцензурные издания, – ибо выросший на не прерванной традиции чтения читатель с жадностью обращается к ней. Та способность писателя открывать невидимое другим позволяла открывать этой литературе недоступную для каких-либо других способов и средств правду об окружающей современной жизни – достаточно вспомнить то потрясение, которое пережила страна от короткой повести Солженицына о лагере, хотя о существовании лагерей уже говорилось открыто и даже официально.

Ощущение, что литература не только захватывающе интересна, но этим, заключенным в ней интересом, помогает противостоять мертвящей, давящей силе и господствующей скуке тоталитарного государства, обостренное осознание заключенной в литературе правды определили её необыкновенно высокую, выше, чем в какую-либо другую эпоху, роль в советское время, особенно в 60-80 г.г. Гигантскими, астрономическими были тиражи все равно трудно доставаемой классики, молниеносно расходились, рвались из рук журналы с новинками, подвергаясь вполне реальной серьезной опасности, люди читали и распространяли самиздат.

Совершенно особое место в жизни, особенно в жизни молодежи, занимали стихи – их во множестве писали и бесконечно читали и на многолюдных вечерах, и в дружеской компании, и друг другу. Слова Пастернака «жить стихом» были не метафорой, а характеристикой вполне реального образа жизни для целого круга людей.

Но в той высокой роли, которую играла литература в советском обществе на исходе его существования, роли, принесшей так много положительного, вызревало одновременно некоторое искажение, и искажение страшное, связанное с тем, что эту свою роль литература играла в обществе безбожном. Сохранив, вопреки усилиям властей, исконно присущую ей способность открывать правду, литература осознавалась здесь многими не как ступень к Божьей правде, к подлинной духовности, а признавалась сама высшей правдой, единственной духовностью.

Поэтому вошедшее в то время, на исходе советской власти, в самый широкий обиход представление, что читать хорошие стихи и прозу (а заодно и ходить на симфонические концерты, художественные выставки, ездить на экскурсии по древним городам) – это и значит жить духовной жизнью, было не безобидной житейской путаницей понятий, а действительно страшной подменой сущностей.

И эта подмена начинала приносить свои горькие плоды. Возрождалось сложившееся в начале безбожного ХХ века представление о поэте, художнике, писателе как о личности, не соработающей Богу, а как о абсолютном хозяине своего дара, личности, наделенной собственной могучей, а по существу, демонической силой, представление утверждающее право не на свободу, а на безграничное своеволие в творчестве, на неподсудность творческой личности каким-либо моральным нормам и законам. Парадоксальным образом от этих представлений «помогла» освободиться советская власть, и не тем, что она с ними достаточно бездарно боролась: они выгорели, выжжены были поистине всенародными страданиями, соучастником которых реально становился писатель и поэт. Роль провозвестника необходимой, насущной правды спасала истинных писателей – тех, кто создавал и твердил свои произведения в лагерях, кто стоял в тюремных очередях с передачей, кто родился и вырос в раскулаченной, замордованной голодной деревне, в бараке и городской коммуналке – от демонического своеволия. Несмотря на любые личные, даже атеистические, убеждения, эта роль побуждала их использовать свой дар как действительный дар Божий.

Но на исходе этой власти, когда чуть ослабели её клещи, безмерно разросшаяся в сознании роль поэта, художника, писателя, творящего, как понималось в отсутствие всяких представлений о Боге, с помощью лишь ему принадлежащих способностей не художественные произведения даже, а нечто недоступно-духовное, стало почвой для возрождения этих умерших было представлений начала ХХ века. И, если в само литературное творчество эти представления, способные напоить его ядом, проникали пока еще мало и медленно, то в качестве общего взгляда они получали все более широкое хождение. И в свете этого взгляда и сама литература, и то огромное влияние, которое она во все времена имела на людей, начинала представляться как порождение неких демонических сил.

И поэтому именно те, кто начал свой путь к правде с увлечения поэзией, литературой – а таких очень много – те, кто бесконечно любил её и высоко, слишком высоко ставил, - с мукой и болью, а потому особенно твердо, как от ложной и даже демонической духовности отказались от литературы, когда пришли к подлинной духовности, обрели православную веру, вошли в Церковь.

И этот отказ от литературы, это отрицание её, уходящее своими корнями в безбожную эпоху, всемерно укрепляется сейчас, когда безбожие, антихристианство, перестав быть официальной идеологией, приняло формы в чем-то даже более коварные и страшные и под лозунгами, на первый взгляд, даже чрезвычайно благородными – свободы, прав человека, прогресса – буквально все пронизало собой.

Православных родителей, пришедших к вере на исходе советской власти и их, уже ставших и становящихся взрослыми, детей все вокруг в этой новой, свободной жизни убеждает в ненужности, вредоносности литературы.

Как результат обретенной свободы на самых разных уровнях преподносится низведение литературы на роль пустого развлечения. Стеснением свободы развлекающегося человека, стеснением, которое коварно приравнивается к стремлению советской идеологии сделать литературу инструментом воспитания нужных ей людей, представляется сама идея о том, что литература может и должна развлекать, одновременно приобщая к правде, что суть её заключается в том, чтобы «открывать невидимое».

И многое вокруг – прежде всего сама, возникшая в обстановке новой невиданной свободы, литература – свидетельствует, казалось бы, что это развлечение, кроме того, исполнено страшного соблазна.

Если в советское время представление об абсолютной, дерзкой свободе художника как о единственной основе творчества были скорее некоторой, кого-то увлекающей идеей, то сейчас эти представления, ставшие действительно господствующими во всем остальном, все дальше уходящем от Бога мире, в обстановке новой свободы восприняты как общечеловеческие ценности и твердо становятся основой творчества. И выросшие на этой основе плоды – произведения, где под влиянием этих представлений перерождается сама природа творчества, где поэт не помогает услышать «не слышимые другими звуки и увидеть невидимые светы», а заглядывает сам и дает заглянуть читателю во тьму демонской бездны, все шире окружают нас. А в обезбоженном мире это заглядывание в бездну, всегда влекущее греховную природу человека, не только ничем не сдерживается, но обретает невиданную раньше привлекательность. Мир без Бога утратил свет, глубину, яркость, он представляется скучным, плоским, серым, прозаическим, и то дыхание бездны, которое несет современное художественное творчество, является пусть неистинным, страшным и мучительным, но противостоянием этой прозаической, плоской серости и скуке.

Этот прорыв плоского, серого мира, это обращение ко тьме так дорого современному атеистическому сознанию, что стало привычной потребностью, тем, что прежде всего ожидается от литературы. И это послужило основой для возникновения не просто литературы, а целой литературной индустрии, специализирующейся на изображении тьмы.

Рядом с произведениями, где писатель, иногда ценой огромных душевных мук, ставит действительно великий талант на службу демоническому началу, где и в безднах тьмы вспыхивает свет, от которого талант все-таки неотделим, множатся произведения, где тьма изображается без всякой муки, без всякого таланта, исключительно ради корыстной выгоды.

Возникла целая антилитература, использующая имя и формы литературы, но исказившая само предназначение этих форм. С их помощью, механически их используя, она обращается не к уму и сердцу, не к целостной человеческой личности, а лишь к одной части этой личности – к темным и часто извращенным инстинктам человека – агрессии, похоти, наслаждению насилием и любованию смертью. Антилитература, которая не просто удовлетворяет потребность приобщения к тьме, но сама эту потребность закрепляет, культивирует, создавая предпосылки для дальнейшего её возрастания, а потому делает это обращение особо выгодным товаром.

А так как возможность получать выгоду является венцом нынешней свободы и прогресса, продукция этой индустрии, присвоив себе имя литературы, буквально затопила все вокруг: со всех прилавков наставлены на нас с обложек книг дула пистолетов, предстают перед нами в самых невозможных позах обнаженные тела, изображенные с убогой фантазией обретшие плоть духи тьмы.

И в неприятии православными литературы их безусловно укрепляет это её современное состояние, возникшая антилитература, т.к. современная жизнь не только породила её и чрезвычайно широко внедрила, но всеми силами стремится стереть границу между ней и подлинным богоданным литературным творчеством.

Огромную роль в стирании этой границы играют театральные постановки и экранизации классики.

То представление о художнике как о всевластном и единственном хозяине своего дара, вольного поэтому деформировать и искажать объект своего творчества, не просто стало господствующим в этой области, но обрело характер жесткой общепринятой нормы, характер жесткого диктата, как жестким либеральным диктатом оборачиваются вообще завоевания современной свободы. И свободолюбивые режиссеры неизменно следуют ему, состязаясь в искажении объекта своего творчества – в данном случае, классического произведения литературы. Но при всем разнообразии этих искажений, на первый взгляд, действительно непредсказуемых, они не имеют даже минимального отношения к смыслу литературной первоосновы – они происходят в одном направлении, по существу утомительно однообразны. Радость подлинного творчества, несмотря ни на какие уверения в обратном, сменяется здесь радостью разрушения. Стремясь именно полноте разрушения, создатели современных спектаклей и фильмов по классическим произведениям стараются уравнять их с их противоположностью, с антилитературой. Так появляются на сцене морфинистка Анна Каренина, принц Гамлет, все проблемы которого сводятся к гомосексуальным отношениям с другом Горацио, охваченные кровосмесительными страстями герои Островского…

И именно это, рожденное разрушением классики уравнивание ее с антилитературой в самое последнее время все успешнее выдается за раскрытие ее истинного, глубинного, неведомого раньше содержания – об том в статьях и интервью говорят и сами создатели фильмов и спектаклей, и критики, эту ложь, ставшую общим местом, неуклонно тиражируют средства массовой информации.

Процесс этот идет по нарастающей, дикие, противные элементарному здравому смыслу искажения классики не вызывают удивления или протеста, зрителя успели приучить получать удовольствие от демонического разрушения классического произведения взамен действительно художественного наслаждения. И удовольствие это умножается как раз льстящим самолюбию сознанием своего якобы приобщения таким образом к глубинному, неведомому раньше, недоступному старомодным простакам смыслу произведения.

То, что сейчас пишется о литературе, служит также главным образом уравниванию её с антилитературой. И дело не только в содержании разнообразных статей и рецензий – хотя даже в тех из них, что почитаются весьма серьезными, можно встретить рассуждение о том, что в основе воспетого Гоголем запорожского товарищества лежит гомосексуализм или что растление Ставрогиным девочки Матрёши в «Бесах» изображено Достоевским вне раскрытия этого поступка как страшного, убийственного греха. Чрезвычайно важен сам тон современных писаний о литературе: и в серьезных изданиях, и в низкопробных он одинаково ёрнический, сниженный, глумливый, не оставляющий никакого сомнения, что то, о чем говорится таким тоном, тоже явление низкого и даже низменного порядка.

Тон этот особенно твердо и последовательно применяется по отношению к русской литературе, т.к. её подчеркнуто нравственное начало, её недавно еще столь высокий авторитет требуют и наибольших усилий для своего уничтожения.

Сослуживает свою службу этот тон и тогда, когда пишут о личностях писателей - классиков, когда, стремясь дискредитировать тем самым созданную ими литературу, парализовать её возможное влияние, безжалостно препарируя биографии и прибегая к прямой лжи, их наделяют чертами творцов антилитературы, представляют людьми, у которых не только творческая свобода является свободой от моральных норм, но для которых материальное денежное преуспеяние есть цель и мерило творчества.

Таким образом, для преодоления существующего сейчас в среде церковного народа отталкивания от художественной литературы мало общего знакомства с православным взглядом на неё. Для того, чтобы быть воспринятым не формально, стать по-настоящему доказательным, он должен быть подтвержден практическим обращением к самой литературе. Это обращение необходимо и для того, чтобы обрести критерии для отделения подлинной литературы от антилитературы. Преодолеть их смешение, являющееся частью столь характерного для нашего времени общего смешения добра и зла, чрезвычайно важно. Оно не только затруднит восприятие православного взгляда на литературу, вызывая недоумение тем высоким местом, которое этот взгляд отводит литературе в иерархии ценностей. Как раз при усвоении этого взгляда оно может исказить его, обратить в пагубу, потому что в таком случае это высокое место вместе с литературой займет и антилитература. Утверждая, что дети должны читать, нужно ответить на когда-то столь простой и обыденный, ставший сейчас столь трудным, при неразрешении своем способный принести страшный вред, вопрос «что читать?»

К счастью, для выявления подлинной литературы, сейчас можно обратиться не только к тому лучшему, что вообще написано о ней, но прямо к посвященным ей православным исследованиям, ставшим доступными в последние годы: к трудам о литературе православных богословов – эмигрантов, архиепископа Иоанна Сан-Францисского (Шаховского), протопр. Александра Шмемана, Г.Флоровского, В.Н.Лосского, к содержащим подлинно православное осмысление творчества Пушкина работам нашего соотечественника и современника В.С.Непомнящего.

Но, хотя эти исследования, как правило, посвященные отдельным писателям, могут дать очень отчетливые критерии для выявления подлинной литературы в безбрежном море того, что носит это имя, обращение к этому морю, безусловно, невозможно в одной книге.

Поэтому я хочу ввести в обиход еще один источник, опубликованный давно, но никогда в таком контексте специально не изучавшийся, а потому до известной степени новый – письма Ф.М. Достоевского о детском чтении. Обращение к этому источнику дает возможность конкретизировать эту непомерную по своей широте задачу, дает возможность подтвердить православный взгляд на литературу именно в свете детского чтения, обрести тем самым не только некоторые критерии для отделения литературы от антилитературы, но и ответ на прямо интересующий нас вопрос «что читать детям?»

Разбор этого источника, разбор мыслей Достоевского, которого сербский святой Иустин Попович назвал «апостолом православного реализма», о детском чтении и составит основную часть этой книги, хотя, безусловно, я буду использовать и ставшие доступными труды православных исследователей.

Так как я надеюсь, что в результате мне удастся действительно конкретно показать, сколь важно чтение для становления христианского сознания у детей, удастся в какой-то мере обосновать и то, что именно для этого надо читать, я считаю себя вправе в последней главе книги поделиться своими соображениями о том, как вернуть чтение в жизнь наших детей.