Глава первая

СТАРЫЕ ТЕТРАДИ

Молодой писатель Андрей Белосельский отправился на дачу зимой. Новый год решил не встречать — не хочется и не с кем. Тусклое солнце, подслеповато-сонное, показывалось иногда, но очень скоро вновь торопливо заползало под серый облачный покров. Оно нагоняло на Андрея скуку, пробуждая ностальгию по знаменитым русским зимам — ярким, морозящим, полным снега. Нынче тепленькая зима, неутютно-слякотная, снег осел, местами стаял… и везде тоскливо, а в деревне еще одиноко и пустынно — подъезжая к ней, Андрей почти никого не встретил.

Старый дом был добротен, он один из всего окружающего, казалось, не раздражался и тем более не тосковал, но спокойно вспоминал о чем-то, возвышаясь над избушками-развалюшками деревеньки. Вспоминал — как и сам Андрей. Молодой человек рад был снова увидеть дом и представлял, что дом тоже рад его видеть.

— Что ж, здравствуй, старина, — сказал молодой человек, когда дом принял его в холодные стены. — Скучаешь? Или уже привык?

Когда-то единственный кров стал теперь дачей, сюда в летнюю пору выбирался с друзьями младший брат Андрея — Женька. А вот сам Белосельский приезжать не любил… Да, было все в первых годах жизни. Забравшись однажды на чердак, любуясь медленным танцем пылинок в янтарной полосе преломленного света, пятилетий Андрей сочинил свое первое стихотворение… Но было и другое, и тоже — неотделимое от дома. Лицо мамы — такое грустное… тяжелое молчание отчима. И детское желание куда-то спрятаться, уйти, скрыться с глаз. Все было очень просто — в стародавние времена маленького Андрюшку назвали бы бастардом. Но и в нынешней деревне сам факт его зарождения на свет определялся злым словом — «нагуляла». Он рос маленьким дичком — очень красивый и очень странный мальчик. И вот вырос — Андрей усмехнулся — писателем…

Надо было затопить печь. Делать это Белосельский не любил, как не любил вообще никакую работу, кроме писательства. Но — надо, не замерзать же тут. Пока возился с растопкой, много раз ловил себя на мысли, что хочет бросить все и поскорее забраться на чердак, начать поиски — ради чего, собственно, и приехал. Дело было в том, что однажды, вернувшись с дачи, брат Женька возбужденно сообщил, что нашел на чердаке целый ящик каких-то запакованных конвертов — широких и толстых.

— Может быть, старинные бумаги? — вдохновенно предполагал Женька, а на сердитый вопрос Андрея, почему же он не привез в таком случае эти конверты, ответил, смутившись: — Но это же не мое.

— Так чье?

— Там карандашом… слабо так… написано — «Белосельская».

— Вот как? — Андрей задумался. — Тогда вряд ли бумаги слишком «старинные». Мамины, наверное.

— Вот я и говорю — не мое. Ты сам должен посмотреть.

Андрей, бросив тогда быстрый взгляд на Женьку, только хмыкнул. Ничего не надо было объяснять и себе. Старший брат прекрасно знал, что Жене, которому папа Боря доводился просто папой, почему-то всегда казалось, что рано умершая мать принадлежала именно Андрею. Она оставила девичью фамилию. Обожала старшего сына. Мама и Андрюшка сливались в Женькином сознании в одно. Поэтому, если бумаги — мамины, то право на них имел, конечно же, Андрей… Тогда Белосельский немного посердился на эту дурацкую щепетильность. Самому ехать было некогда: дела в редакции, издание очередного романа, срочная работа над новым… И только под Новый год, когда затихла деловая жизнь и люди, расслабившись в сладостном ожидании праздника, вычеркнули на несколько дней из памяти долги и обязательства, Белосельский сел в машину и покатил на дачу…

На чердак пришлось лезть с карманным фонариком — стемнело быстро, Андрею даже показалось — как-то неестественно быстро. То там, то здесь конус бледного света выхватывал из тени очередную запыленную ненужную вещь или нечто бесформенное, вроде накрытых ветошью корзин. И чего тут только не было! Даже старый Андрюшкин велосипед, маленький, заржавевший… Вещи, полноценно жившие в мире его детства, тогда такие нужные, ухоженные, на совесть работавшие, теперь, сломанные и загрязненные, были свалены одна на другую. От взгляда на них родилось горькое чувство, что и сама жизнь — однообразная недолгая жизнь в этом старом доме — в конце концов оказалась точно так же никому не нужной. Она не нужна была матери, а в сердце Андрея и отчима воспоминания об этих годах словно затерялись под слоем серой чердачной пыли. Папа Боря недавно во второй раз женился, молоденькая веселая жена увезла его к себе в другой город, а сам Андрей постоянно вытравливал из себя болезненные детские впечатления. Да вот только Женька… При мысли о брате вдруг потеплело на сердце. «Как он там сейчас, в своем монастыре?» Женька решил провести праздничные выходные в Сергиевом Посаде, в тихой Троице-Сергиевой лавре, так как не признавал Новый год за праздник. Он долго объяснял, какое кощунство — есть, пить и веселиться, когда наступает самое строгое время Рождественского поста, но, устав наконец от постоянных ухмылок старшего, почти обиделся и отстал от него. «Почти» — потому что по-настоящему обижаться Женька не умел…

А вот и старый ящик под окошком, как и рассказывал брат! Андрей с жадностью сдернул покрывало, подняв тучку пыли. Фонарик выскользнул из пальцев, громко стукнулся о доски, потух и, что ни делал с ним потом Белосельский, включаться больше не пожелал… Тусклый вечерний свет мягко просачивался в узенькое чердачное оконце. Андрей смотрел на слабо различимый во тьме ящик, на белеющие в полумраке конверты. И вдруг очень ясно услышал четкий звук… шаги?

Шагали внизу, под чердаком. «Я же закрыл входную дверь на засов!» — смутно припомнил молодой человек. Стало страшно. Предметы на чердаке с расплывшимися контурами потеряли объем, превратились в бесплотные черные дыры, каждая из которой соперничала с соседней в жадном желании безжалостно втянуть в себя все, что неосторожно к ней подступит…

Смолкло… Вновь шаги… Каблуки — тук-тук… Нет, нельзя так пугаться обыкновенных шагов. Захотелось стать маленьким, сжаться в комок, прильнуть к чему-то мягкому, теплому, родному — желторотым птенцом спрятаться под крылышком матери.

Мама! Светлая мысль о ней заслонила в сердце источник, бьющий черной струей страха. Андрей, ощущая себя сплошным комком нервов, поспешно спустился по чердачной лестнице в сени, держа ослепший фонарик так, чтобы, если понадобится, запустить его в непрошеного гостя. И замер. Рука с фонариком опустилась. Удивительное, странное, просто нелепое существо сидело на маленькой табуреточке в углу, нереальным гномиком вырисовываясь в угасающем синем свете. Это была крошечного роста женщина, неопределенного возраста, в старой потертой куртке болотного цвета, которая была ей до смешного велика, в модных, но грязнейших сношенных сапожках на девочку-подростка. Их длинные каблучки, похоже, и произвели напугавший Андрея стук. На растрепанных соломоподобных волосах — аккуратно повязанная белая летняя косынка.