Татьяна

Вечер уже переходил в ночь. Двое городовых прохаживались, притоптывая, около ресторана «Эрмитаж», что на Петровке, и озабоченно поглядывали на дверь, сквозь которую слышалось разудалое пение. Скоро уж выпалит на улицу профессорско-студенческая шатия-братия для ночного гульбища по зимней Москве. Татьянин день!

Было морозно, ветрено и шел снег — сочетание очень неприятное, когда нужно несколько часов простоять-проходить на открытом воздухе, хоть даже и тепло одетым. А особенно, если сегодня твои именины и день рождения сразу.

— Слышь, Савва Петрович, а чего ты вообще-то дежуришь сегодня? — спрашивал молоденький городовой у своего напарника, — обязаны тебе сегодня гуляльный день дать.

Напарник, густобородый, коренастый, раза в два постарше молоденького, в ответ вздохнул тяжко:

—То-то и оно, что гуляльный!.. Прости, Господи, да не мне гулять. Охрана мы! Нам порядок стеречь, когда другие вот так гу-л-ля-ют! А нас — всего ничего. Каждый год в этот день дежурю, сам напрашиваюсь. Мой день! А я что, Святых Таин причастился с утра, — вот и именины с рождением вместе, вот и попраздновал.

— Не-е-е, чтоб в именины и штофик-другой не пропустить?.. Не-е-е...

— «Не-е-е», — передразнил старший, — вот они, пропускатели! Любуйся! Щас повалят, успевай только из сугробов вынать, да мордобой разнимать, «не-е-е», вроде умствованные люди, уч-ченые... А фабричные-то проще гуляют, нам беспокойства меньше. И еще, шельмецы, Татьяну нашу, мученицу, в свой оборот «уч-ченый» взяли, стыдоба! Щас, вон, заглядывал... верзила косматый, энтот... рисовальщик-малевальщик, давно его знаю, из кабаков не вылезает, шампанское щас налил ведро, благо задарма, сам Рябушинский ведь в этот день им ихнюю нализанку оплачивает, вот ты поди ты.., поставил ведро на стол и орет: «А это Татке-Танюшке нашей оставим, пусть за наше здоровье выпьет, как мы за ее всю ночь!» — и заржал жеребцом. А?!

Ну и что? — молодой пожал плечами и улыбнулся. — Не жадный, значит, пусть себе гуляет, сам бы присоединился, а то вот угораздило в такой день дежурить...

— Да вот ты что... ты-то при чем?! Хотя все мы при чем, коли день такой... Я сам весь в Татьянах, кругом меня одни Татьяны, да и мой святой сегодня, и моего папы святой, и фамилии моей святой, и все — сегодня... А насчет «угораздило» — уж лучше угораздить на дежурство, чем к ним присоединяться, потом отсоединяться — все равно что из болота выбираться, когда слеги некому подать. Ты, вот, кто? Ты, вот, вдумайся! Ты — го-ро-до-вой! А?! Какое звание, какой почет в звании! За порядок и покой отвечаешь! И не где-нибудь, а в стольном граде! В самой Белокаменной! А энти! Тиллигенция, да с ними и поговорить не об чем, энто ж до полного обалдуйства доучинились... В прошлом годе, вот из энтой самой двери, в энто самое время, вываливается... профессор тухлого бульона, весь из себя... ну, на ногах, понятное дело, стоять не может, орет. Я, мол, энтот... думский оратор, глаголом сердцеподжигатель... уж какую солому и чем он так поджечь может глаголом, не знаю... эх, хотя соломы сейчас какой хошь найдешь. Ну и, понятно дело, задом в сугроб — плюх! Ну, понятно дело, вытаскиваю, ну, он орет, что, мол, к медали представлю «за усердие», меня, то бишь... фамилия, говорит, как? Сейчас, говорит, предписание устрою! Ну и опять на сугроб его перетягивает и все про мученицу нашу из него прет глаголом его поджигательно-орательным.

Ну, встряхнул я его, эдак повежливее, и говорю ему, что насчет медали беспокоиться не надо, есть она у меня, и как раз «за усердие», в пятом годе дадена вместе с «Георгием». В общем, скоко было во мне усердия, стоко и приложил его тогда. Никакая она вашей бражке не покровительница, не может она покровительствовать вашим орательно-поджигательным безобразиям, и мой святой, имя которого ношу, Савва Сербский, сегодня и его день, — тоже против... И вообще, говорю, отцепить вас надо от сегодняшнего дня, хотя вот прицеплять вас некуда, каждый ведь день — памяти какого-нибудь святого, нельзя святых обижать вашим прицеплением. Ну, тут он в обиду вперся, меня отпихнуть пытался: «Фамилия? Смирно!» — орет, токо теперь уже не штоб медаль выдать, а штоб нажалиться на меня начальству и за можай угнать. Я говорю, фамилия моя Мертиев, тоже святой сегодняшний, мученик палестинский, Мертий, да тебе, видать, о том неведомо, а ну а коли отпихнешь меня, плохо тебе будет, опять в сугроб сядешь и уж не выберешься... Ну, отволок его назад допивать — наше дело такое... Сегодня его видел, токо смурной какой-то... А когда отволакивал его тогда, он удивляться начал, чего это я ему все про святых долдоню, так и сказал — «долдоню», а еще проф-фессор! Ну, а я и говорю, как же не долдонить, кругом нас они, Святая Русь, ведь, и Татьяна наша, опять же... А он ка-ак вздыбится:

— Ты! — орет, — Татьянушку не трожь! Она не из числа святош, она — символ!..

Ну, тут я отпустил его, как услыхал про «символ» — растерялся, а он, понятное дело, сел в сугроб, без опоры-то, и давай мне говорить, что, мол, не в церкву надо ходить, а, значит, книжки ихние профессорские читать, в них, мол, правда жизни и дорога в это... в царство разума и свободы, тьфу, прости, Господи. Нет уж, говорю, топай сам по энтой дорожке и гори в энтом своем царстве на дровишках разума и свободы, а доя дороженька — через церкву в Небесное Царство.

— Эх, — вздохнул молодой, — и где оно, Царство это, пощупать бы!

— Эх, а и гнили в вас, молодых!.. По-щупать! Щупалы отсохнут.

— А ты не задавайся, Савва Петрович, сам ведь не знаешь, где оно.

— Не знаю. И знать того не надобно. Веровать надобно, что оно есть, с нас и довольно. Нешто можно к Господу Богу с вопросами приступать? Все Им нам сказано, все расписано, а чего вместить не можем — на веру принимай и вопросов не задавай, вопросы пусть вон профессора задают. Все-то им разъяснить надо, все-то им понять надо. А уж коль понять не хочешь, что понять не все можешь, то или дурак, или профессор. А я — городовой! Родитель мой, Петр Мертиевич, отучил меня хворостиной вопросы задавать и очень я ему за это благодарен. И дедушка мой, кому я фамилией обязан, так же хворостинку свою к сему моему месту приложил.

— Слушай, Савва Петрович, а и то, фамилия у тебя чудная...

— Я ж говорил, в честь мученика палестинского Мертия фамилия моя. Когда указом царевым отпускал барин моего дедушку на волю, ну дедушка и попросил его дать фамилию ему по его имени — Мертий, а, значит, фамилия — Мертиев.

— Слушай, а я не слыхал про такого, про Мертия.

— Да то-то и оно-то, про много чего мы не слыхали, много чего не знаем, чего вот оно, под боком, но нам Царство Небесное пощупать подавай. Да я и сам святых наших мало знаю, а то надо бы кажный день их жития-то читать, для того и грамота дадена, да все в суету уходит. А вот дедушка мой любил Димитрия Ростовского читать про жития святых, всех святых почти жития знал наизусть, память у него была! Вот и получился я весь в дне сегодняшнем: Савва мой сегодня, папаши моего Петр, тоже сегодня...

— Погоди, — перебил молодой, — как — Петр сегодня? Петр же летний! «Петр да Павел час убавил»... Я ж сам — Петр.

— Да Петров-то сколько! Ты — назван в честь Петра летнего, апостола, а папаша мой — Петра зимнего, сегодняшнего, мученика. И Мертий, основатель фамилии моей, сегодняшний. И в Татьянах я весь: мамаша моя — Татьяна, благоверная моя — Татьяна, дочурка у меня — Татьяна, коли до внучки доживу, тоже Татьяной будет, когда б ни родилась, есть на то благословение. Ну а внук, так или Савва, или Петр зимний, или Мертий, во-от... Татьяной-мамашей у Татьяны-мученицы нашей я вымолен, чтобы вообще родиться, а в семь лет, вот в энтот самый день отмолен мамашей моей от болячки смертной: три дня в беспамятстве метался, очухался, смотрю — а мамашенька моя в слезах перед образом нашим семейным на коленях стоит, а образ наш — Владимирская Матушка наша, Царица Небесная. Да не токо семейная Она, у всего села нашего Она Покровительница, церква у нас Владимирская. Батюшка у нас строгий был, кажный вечер обязывал всех сельчан акафист Ей вычитывать. Проверял. Ну а неграмотных в церкви собирал, сам читал... Ну вот, очухался я, сказал чего-то, а мамаша моя от радости сама в несознание впала, впору ее отмаливать. Такие вот были первые мои сознательные именины. Владимирская наша не токо, выходит, Воительница, но и Целительница... Что-то долго сегодня не вылазят профессора-то...

Меж тем метель усилилась. И даже подвывать слегка стала. И тут со стороны Садового кольца послышался звон колокольчика подъезжающего экипажа. Их полно стояло уж кругом, ожидая пьяную интеллигенцию. Савва Петрович подошел к мостовой, чтоб показать, куда встать лучше, но это оказался не лихач и не извозчик. Сквозь темноту и кружение снега, в отблеске тусклого высокого фонаря проступали очертания небольшой двухместной зимней кареты на широких полозьях. Запряжены в нее были два горячих великолепного экстерьера серых орловца (в лошадях Савва Петрович знал толк). «Однако такие и понести могут», — подумал он, любуясь рысаками. Дверца кареты распахнулась, и из нее на снег легко соскочила молодая барышня в темной меховой шубке с белым воротником и без шапки. Лица было еще не разглядеть, но так легко соскочить, минуя каретную лесенку, могла только молодая. «Профессорская дочка, небось, за папашей приехала»... Через мгновение ее лицо предстояло перед лицом городового Саввы Петровича Мертиева. Призастыл городовой, созерцая возникшее из полутьмы и снега диво дивное. Видал, и не мало, в своей жизни он красивых девичьих лиц, в селе его, Владимирском, все девицы были как на подбор. Одна из них его женой стала. За день дежурства на посту такая иной раз красавица мимо прошествует, что вслед ей смотришь, пока не скроется она. Но такого лица он еще не видывал. И дело было не в действительно ослепительной красоте той, что смотрела сейчас на него, и не в неожиданности ее появления из метели. Не тот человек Савва Петрович, чтоб приворожиться вот так красотою и неожиданностью. Но нечто необыкновенное излучалось из ее детских празднующих глаз. Они были именно празднующими, они светились праздником и они призывали праздновать вместе с ними. И детскость их была особая. Обычно детский взгляд вызывает потребность покровительства, а также умиления у того, на кого он направлен. Эта же совсем юная девушка не нуждалась в покровительстве, казалось, что она сама чувствует себя покровительницей того, на кого вот так смотрит своим детским взглядом, в котором нет наивности, нет беззащитности, нет и следа милых детских глупостей, но есть детская праздничная радость и хочется купаться, раствориться в этой радости, в этой излучаемой из детских глаз доброте. И доброта эта, тоже особая, под стать особой радующейся детскости. Это доброта — повелительницы. «Повелеваю! — звучало-виделось в каждой искорке, которые рассыпались из ее радующихся глаз. — По-ве-ле-ваю радоваться вместе со мной!» — и оставалось только подчиниться этому повелению, и не было ни сил, ни желания уйти от этого подчинения, выскользнуть из власти празднующих глаз. Власти! Право на власть чувствовалось во всем облике этой ошеломляющей красавицы. Правда, ошеломленность у Саввы Петровича уже прошла. Теперь, глядя в необыкновенные глаза, он ощущал радостный покой и улыбался, и совсем не думалось о том, что скоро предстоит маята с пьяными профессорами, и вообще казалось, что где бы и хоть среди кого ни появилась бы эта праздник источающая девушка, все должны подчиниться ее власти и чувствовать то же успокоение, что чувствовал сейчас Савва Петрович. Он знал, что право на власть имеет только тот, кому эта власть кем-то вручена. Ему лично власть наводить порядок на его посту вручена приставом, а тому — участковым ротмистром, и так далее до самой вершины. Пирамида. Когда он стоит перед приставом навытяжку, он всегда понимает, что стоит перед должностью. На должность ротмистром поставлен определенный человек, но завтра может быть поставлен другой. Любой человек связан с должностью волею своего начальника, передвижение людей по должностям, согласно воли людей — обыденная вещь. Но есть должность, где этого передвижения нет и быть не может, должность эта там, на вершине пирамиды, это должность царя. Никто его не может передвинуть, ибо власть его не от передвигающих людей, а от Неба. Людские передвижения заканчиваются вершиной пирамиды. На пирамиде, над пирамидой — царь, он надо всеми, и отвечает он за все, что сделано его властью не перед народом, а перед Небом. Это Савва Петрович очень ясно и остро осознавал, хотя и не мог никогда словами это выразить, да и выражать не собирался. Один раз видел он царя — во время коронации, когда он, молодой городовой, стоял в охранении на Соборной площади, а потом удостоился и в Успенском соборе стоять, первый раз в жизни в Москве! И сразу — государь, в пяти метрах от тебя и Сама Она, Владимирская, Настоящая, Единственная, Целительница его, и даже потом приложиться можно... И когда он увидел царя, по Соборной площади идущего, трепет некий ощутил, трепет... ну как же бы это объяснить-то... «трепет радости» — вот так вроде, да не объясняет это ничего. И вот сейчас стоя (уже навытяжку) перед этой девушкой, Савва Петрович ощущал почему-то тот же самый трепет, что тогда на Соборной площади, когда мимо него шел царь. И трепет этот не снимал ничуть радостного покоя, что испытывал он сейчас. Савва Петрович сглотнул слюну, вздохнул глубоко и сказал:

— Вы бы, барынька, это, шапочку бы одели, застудитесь. Да и снег, вон уже на волосы намел.

Голова девушки была перехвачена, точно обручем, белой лентой, волосы, уложенные полушаром, действительно покрылись уже за эти мгновения многочисленными снежными островками. Она сказала, улыбаясь:

— Ничего, много не налетит.

— Папу изволите встречать, или женишка? — спросил молодой. Видно было, что ничего подобного, что происходило с Саввой Петровичем, он не испытывал. «Хороша девица!» — только это и сквозило из его ухмыляющихся глаз.

— Нет, — прозвучало в ответ, — жениха у меня нет, а папа мой... он меня благословил по моей просьбе... в общем, я к вам, служивые. С подарками. Всем нижним чинам, кто дежурит в эту ночь, подарки развожу, в честь праздника моего. Татьяна я. Вот, примите, и да хранит вас Господь Бог и мученица Татьяна! — и оба городовых увидели в ее руках шкатулку. Она извлекла оттуда два матерчатых маленьких конвертика и отдала их слегка потерявшимся городовым.

— Да как же это, барышенька, да что вы, — пробормотал Савва Петрович.

— Берите, берите, папа благословил.

— Спасибо превеликое, и вам и папе вашему, однако, опасно, барышенька, ночью вот эдак-то ездить, хошь и в Татьянин день.

— Ну, вы же на страже, чего ж бояться! А в конвертике два образка: Татьяны мученицы и Владимирской Царицы Небесной. Владимирская — любимый мой образ. Ну, прощайте, с праздником, и всего вам доброго.

— Ай, спасибо тебе, красавица. — Савва Петрович уже вынул образки из конвертика и держал их на ладони. — Ай да подарок к моим именинам!

Направившаяся к экипажу девушка остановилась, обернулась:

— У вас сегодня именины? — почти что даже испуганно прозвучал вопрос. — А... а как же вас зовут?

— Саввой меня зовут. В честь Саввы Сербского, сегодня и его день.

— Да, — прошептала девушка. — А ведь и правда... погодите! — она побежала к своему экипажу, вспорхнула в него и через несколько мгновений снова предстала перед Саввой Петровичем, снова ее лицо возникло пред ним из темноты и метели.

— Вот, это вам, на именины, — она держала на вытянутых руках небольшую икону, которая как раз накрывала собой две ее ладони, — это Владимирская, папин подарок, я с ней не расставалась никогда. Это с Саровских торжеств, я тогда совсем маленькая была... а внизу, в правом углу, мученица Татьяна...

— Постой, барынька! Да и так уж одарила! Папин подарок разве можно передаривать!

— Можно. Я так хочу. Папа одобрит. Храни вас Господь!

И побежала к экипажу.

— Э, стой, барынька, как папу твоего звать-поминать, — прокричал в метель городовой. Но пара орловцев уже уносила карету к Рождественскому бульвару.

— Эх, — покачал головой Савва Петрович после того, как, перекрестившись, поцеловал икону, — вишь, Петр-летний, как оно образовывается, и не думал, и не гадал... эх, дай, Господи, девочке сей и папе ее всего... Сам ведаешь, чего...

— А папа-то видать, бога-атенький, — проговорил молодой напарник. Он покачал на правой ладони образки, на подарочную икону Саввы Петровича он даже не взглянул. — Золотые, ведь, каждый почти как червонец весит. И цепочки золотые. А может, прямо из червонца и сделаны? И работа грамошная, то-онкая, в ювелирке у Рувима как надо оценят.

— Да ты что?

— Не бузи, Савва Петрович! — в свою очередь и не шуточно прикрикнул молодой. — Крестик на мне есть, каким крестили меня, во-от, с тех пор и ношу! С меня и довольно. А это подарок шальной, ну и гульнем. Мне ведь подарок, чего хочу, то и делаю. Опять же, крещенскому гулянью целых два дня еще.

— Слу-ушай, да ты что ж мелешь-то, какой такой шальной подарок? Это как это «шальной»?!

— Да так: не было — есть, шел — нашел, с неба упало...

— Так ведь с неба же! А ты его Рувиму!

— Да ладно тебе. Метель нанесла! «С неба»! — это я так... Чудит ее папашенька, много, видать, червонцев, чего ж не поблажить... Был бы я женат, как ты, то, может, на семью бы потратил, а так — гульнем!

— Ну, ладно, — Савва Петрович весь как-то обмяк вдруг от такого препирательства, — иди сейчас, гульни, вон к бульвару, там доглядывай, а я уж тут...

Долго смотрел Савва Петрович в след уже пропавшему в снежной стене напарнику. И тут разобрал веселый шум-гам за спиной. Обернулся. Ватага студентов, явно из «Петровского подвала», — значит выползать начали. Не знал Савва Петрович, что давно его приметили студенты. Пили они на рябушинские деньги все подряд.

— Бр-ратия! — выволакивался из сидячего положения очередной «тостер», — предлагаю выпить за то, чтобы у той, вон, морды, вон — за окном маячит (а это «маячил» Савва Петрович), чтоб он шашку свою никогда б не вынул.

— Да она у него с пятого года приржавела, — сказал главарь ватаги. — Господа, пш-шли пров-верим!..

Вот и вывалились они проверять. Будто к неодушевленному предмету подходили они к нему, шатаясь, и дергали за рукоять шашки. Савва Петрович стоял столбом, не сопротивляясь и вроде бы не видел наседавших. Наконец, за рукоять взялся главарь ватаги. И тут глянул в его мутные, пьяные глаза Савва Петрович, и показалось ему как тогда, в пятом году, что перед ним враг. Что-то такое враждебное повеяло от всего его облика, от его пьяных зенок, от его прыщавого лба, некая жуткая злоба, злоба, не спровоцированная ничем, — злоба сама по себе. «А ведь и лет-то ему не больше, чем девочке сегодняшней — Татьяне, образки дарящей»...

Пять раз дернул за рукоять прыщавый главарь и затем сказал, злобно усмехаясь:

— Полно, служивый, а ну как злоумышленники нападут?

— Нападут — получат. Да и какие злоумышленники в Татьянин день? Вас вот до дому в целости доставить вот и вся забота, — теперь Савва Петрович улыбался, отгоняя от себя образ врага: «Да мальчишечка ведь, напился ради праздника, да и чего же не побузотерить в его годы?»

— А вдруг я злоумышленник? — не унимался прыщавый, а у тебя шашка не вынимается?

Посерьезнел опять Савва Петрович.

— Почему же не вынимается? Вынимается!

— Да ведь не могу я ее вынуть.

— Да тебе ее и не надо вынимать-то, она ж не твоя, а моя.

— А правильно угадал я, что ты ее последний раз в пятом году вынимал?

— Правильно угадал.

— И что ты ею делал, когда вынул? Рубил?

— Нет. Только собирался. Получилось — пуганул только. Потому как разбежались тогда злоумышленники.

— А что они злоумышляли тогда?

— Царский портрет всенародно сжечь.

— И живого человека зарубил бы за портрет?

— Всенепременно. Нешто это человек, коли ему Помазанника Божия сжечь надумалось.

— Нет, — прыщавый снова усмехался вражеской усмешкой, — теперь не выйдет. Приржавела твоя шашечка. Жаль, под рукой портрета нет.

Савва Петрович, не отрываясь от немигающих, усмешливых вражеских глаз, на него направленных, взялся правой рукой за рукоять и выдернул шашку из ножен. Взрывом лязгнуло, скрежетнуло, взвыло сталью о сталь и обнаженная шашка нависла над прыщавым. Орава в один голос ойкнула и отшатнулась.

— Твое счастье, что портрета нет, — сказал Савва Петрович.

— Эффектно, — сказал прыщавый, закуривая папироску, — запомню.

— Во-во, лучше папироску поджигай, запоминатель. Эх, ну чего вам неймется, господа?

Притихшая ватага удалялась обратно к «Подвалу». Прыщавый несколько раз обернулся. И при каждом обороте его будто ветром злобы дуло оттуда сквозь белую метель. А девочка эта, Татьяна-дарительница, будто за спиной Саввы Петровича стоит, и именно на нее направлен ветер, и шашка его должна все время стоять на пути этого ветра.

— Эгей, почтенный, как дежурится? — из темноты и метели возникли двое в бобрах и едва на ногах. Спрашивал тот, кто потрезвей.

— Спасибо, ваше превосходительство. Пока спокойно. А вы где ж так подзадержались?

— А мы у Крынкина отмечались, на Воробьиных горах. Вот, а я теперь сюда. Как там наш отступничек, поглядим... Не представляешь, — теперь он обращался к своему спутнику, — в Большом театре, когда хористы выскочили на сцену и загорланили «Боже, царя храни», Император, ишь ты, присутствовал!.. Ну и с ними весь, естественно, прихлебательный зал загорланил. Так и он, коллега наш! Проф-фессор! Кадет! Тоже стоял и подпевал!.. Ну-у, что заслужил, то и получил. Студенты, вот молодцы, так молодцы! Представляешь, врывались в аудиторию и выкрикивали: «Позор! Иуда! Холоп!..». Ну, мы только здороваться перестали. Обломали — вроде понял, хотя поначалу бурчал...

Идущему вслед за ними Савве Петровичу казалось, что он все-таки ослышался, и чего-то не так понял. Переспросить же было страшно — во-первых, не с ним разговаривали, а во-вторых, — да не может же этого быть!..

— Эй, любезный, — тот, кто рассказывал, подозвал Савву Петровича, — возьми-ка его за другую руку, а то завалит, эк нализался, а ведь вместе пили.

Когда же внесли его в зал, тот вдруг ожил и заорал в гущу гуляющих:

— М-может, ты и на кресты церковные крестишься, а?

Отпустил тут руку Савва Петрович и даже отпихнул слегка от себя обоих. И оба бобрастых рухнули на паркет. Тут из глуши поднялся некто очень живописный. Он откинул ногой стул и начал сосредоточенно что-то искать в боковом кармане сюртука. И Савва Петрович понял, что это тот самый, которого «обломали». Наконец, нашел «живописный» то, что искал.

— Да, милсдари... вот!.. Мне тут оказали честь, то есть, я хочу сказать, имели наглость!.. Вот — званный билет на торжество 300-летия Романовых, в Кремле, вот... и я его сейчас... свет, господа! Погасите свет! Я его сейчас!..

Вспыхнуло желто-голубым огнем, и в руках у прощенно-обломанного заполыхал факел. Корчилось, ежилось изображение Императора, будто слова вместе с огнем: «Да что ж вам неймется, господа?»

Грохнули шквальные аплодисменты, пожалуй, что погромче, чем в Большом театре.

— Господа, — от радости один из бобрастых поднялся на ноги, — пьем за грядущее! И нас встретят всенародные аплодисменты, когда докры... до-бе-жим, долетим!..

Савва Петрович стоял с закрытыми глазами, правая рука его лежала на рукояти шашки. Он молился, чтобы сдержаться. Он знал, что, если сейчас он шашку вынет, то никто отсюда живым не уйдет. Наконец, отпустило. Он развернулся и вышел вон. На воздухе вздохнул полной грудью и достал икону, сегодняшний подарок. Она хорошо умещалась в нагрудном кармане кителя, и он решил, что пусть все время она там и будет. Татьяна-дарительница с ней не расставалась, и он не расстанется. На иконе Татьяна-мученица в правом углу молилась Владимирскому образу Заступницы Небесной. Младенец прижимался своей щечкой к правой щеке Матери и будто что-то шептал Ей на ухо, а Она скорбно-задумчиво смотрела одновременно в Себя, перед Собой и прямо в глаза Савве Петровичу. Ясно было, что слушают они молитву мученицы Татьяны и будто ожидают чего-то, а Татьяна, как показалось сейчас Савве Петровичу, плачет. И даже рыдания ее сейчас как будто слышались. Ужас и ярость, что испытывал он, когда горело перед ним императорское лицо, уже прошли окончательно. Он тоже, как и Татьяна-мученица, плакал. Первый раз в жизни. Только без рыданий, тихо. Но как и о чем сейчас молиться, он не знал, да и не время было сейчас молиться, сейчас работа пойдет вытаскивать из сугробов пьяных интеллигентов, которых только что в куски хотелось искрошить верной шашкой.

Александра Федоровна стояла перед семейной иконой Владимирской Божией Матери и радостно улыбалась. Она не молилась, она просто смотрела и улыбалась. Наконец-то она дождалась этого часа. Когда об этом узнала Элла, она вся просияла от счастья, и даже не по-монашески в ладошки хлопнула. А ведь после того, как 11 лет назад каляевская бомба разорвала на куски ее мужа, никто не видел ее даже улыбающейся. Вдвоем просили об этом. И вот сегодня, супруг Александры Федоровны, Верховный Главнокомандующий, Русский державный царь Николай принял решение везти на фронт из Успенского Кремлевского собора главную святыню Русскую — икону Владимирской Божией Матери. Александра Федоровна никогда не задавала лишних вопросов, но когда ей было сообщено о принятом решении, ее радующиеся молчаливые глаза вопрошали: «Почему не раньше? Почему не год назад, когда на фронте было совсем плохо? Почему мы не начали войну с нее, как тогда, когда вторгся Тамерлан?» И он понял безмолвный вопрос, и ответил кратко, тихо и убежденно, как он отвечал всегда на все вопросы:

— Милая Аликс, во мне нет ни силы той, ни дерзновения, как в Великом князе Василии Димитриевиче, а рядом нет митрополита Киприана.

Потом помолчал и еще более тихо добавил:

— И того молитвенного народа из той Святой Руси тоже больше нет, — серые ясные печальные глаза его смотрели на супругу таким взглядом, который он очень редко позволял себе, и только наедине с ней. Всегда она приходила в трепет, когда он вот так смотрел и молчал. В последнее время такие взгляды его она стала видеть чаще. Она знала, что в нем силы, веры и дерзновения не меньше, чем у Василия Димитриевича; она знала, что он видит больше, дальше и глубже всех окружающих, и знала она также, что он видит и чувствует то, что недоступно вообще никому. Несколько раз она пыталась заглянуть в эту недоступность, вот через этот Образ, что сейчас перед ней, молилась до полного изнеможения, когда нет уже слез, молилась Ей и всякий раз чувствовала, что твердеют, мрачнеют черты лица Ее, и говорит Она: «Нет! То не вместить никому, кроме Помазанника Сына Моего. Никто да не посягнет на недоступное...» И она отступала. Всему, что источалось этим Ее Образом, она верила по-детски, абсолютно, без оглядки, безоговорочно, ибо этот Образ был источником всех ее душевных и телесных сил, проводником и покровителем ее жизни в этой стране, которую давно, окончательно и безповоротно считала своей, а себя—русской. Когда старшей дочери был еще только год, проводилась всероссийская перепись, и в графе «род занятий» под своим именем она увидела «хозяйка земли Русской», ей даже не по себе стало, она испугалась. Написано было ее супругом, — переписной лист заполнял он. Увидев ее реакцию, он тогда молча обнял ее и поцеловал в волосы.

Еще когда она не была его женой, и даже невестой, а лишь двенадцатилетней девочкой, впервые увидев этого человека, тогда шестнадцатилетнего юношу, беззаветно влюбилась и увидела взаимность, она ясно поняла, что ее предназначение — быть его женой. Ничего больше не нужно, ничего больше в мире не существует. И то, что избранник ее — наследник престола величайшей в мире державы, самый захудалый уезд которой больше всего герцогства ее отца, наводили ее только на ту мысль, что она должна разделить со своим избранником всю ту тяготу его бремени, которую он сочтет возможным и нужным на нее возложить. И даже если бы он не стал наследником, для нее имело бы лишь то значение, что крест ее был бы значительно легче,— ей нужен был ее избранник сам по себе. Но то, что она — будущая жена будущего императора величайшей державы, к этому она была готова с двенадцати лет. И когда уже стала ею, воспринимала все как естественное, неизбежно свершившееся. Но эти три слова, супругом начертанные, ожгли вдруг грандиозностью своего значения, только тогда осозналась эта грандиозность — никто еще не называл ее хозяйкой земли Русской.

И сразу же улеглось, успокоилось от мужниной ласки, и Она, Владимирская, была на том же месте, где сейчас. И одновременно с успокоительными волнами от поцелуя чувствовала она тогда и от Ее глаз физически ощутимую поддержку...

Двадцать два года уже она хозяйка земли Русской, и не было дня, чтобы она не общалась с Владимирской. Считала, что этой иконе обязана многим, а главное, тому, как легко и радостно приняла она Православие. Ее сестре Элле, будучи уже замужем и живя здесь, понадобилось целых семь лет борений, чтобы принять решение стать Православной. У нее же все оказалось безболезненнее и проще. Когда она, только увидав своего будущего жениха, поняла, какое в его жизни занимает место вера, то ей, двенадцатилетней девочке, сразу захотелось узнать как можно больше — что это за вера такая Православная, и что это за народ такой — русские, эту веру исповедующие. Почему-то бабушка, королева английская Виктория, называла этот народ вероломным и крамольным за убийство дедушки — ее жениха. Но, видя перед собой своего избранника, она не соглашалась с бабушкой. Когда же началась с ним переписка, она только и жила его письмами. И во всех письмах вопрос о вере затрагивался обязательно. Больше всего ее смущало то место, которое занимала Мать Иисуса в вероисповедании жениха и его народа. Место, как ей казалось, совсем неподобающее. Ведь в Евангелие о Ней так мало, а у них, у православных, о Ней так много. Вся их жизнь пронизана Ее покровом, молитвами к Ней, сказаниями о Ней, иконами Ее, которых там раз в десять больше, чем икон Иисуса и всех святых Его, вместе взятых. Иисуса она любила всегда, вопрос о том, есть Он или нет, перед ней не стоял никогда. Очень любила и всегда внимательно слушала проповеди местного проповедника «короля проповеди», как его называли в кружке Эрни*. В проповедях «короля проповеди» вообще не было места Той, Которая была основой и опорой того народа, с которым ей предстояло связать свою судьбу и который называл свою землю Домом Пресвятой Богородицы. В одном из писем она узнала о невероятном чуде: бегстве великого полководца Тамерлана, бегстве без боя, бегстве от не пойми чего, бегстве совершенно невозможном, которого быть не могло, но — было. Сначала, конечно же, не поверила. Сразу растерялась: «А, собственно, чему я не верю? Что войско Тамерлана приступило к границам России? Так отрицать глупо, это исторический факт. И что сражения не было, и Тамерлан ушел внезапно, отказавшись разорить, ограбить и захватить беззащитную страну, тоже факт. А как все это понимать?»

В том письме лежала бумажная икона Владимирской, точная копия той, что в Успенском Соборе. Русские иконы она видела и до этого, но никогда не вглядывалась в них. Вгляделась. Что-то кольнуло в сердце, но все равно не поверила. Спросила у «короля проповеди». Тот, зная, с кем она переписывается, и будучи все-таки в Дармштадте лицом официальным, сначала изобразил нечто на лице и пожал плечами, мол, их это дело, кому и как кланяться, а пожатие плечами как бы говорило — да что с них взять-то... Но она не отступала, а, наоборот, требовала разъяснить несостыковку утверждения «да что с них взять-то» и реальной жизнью этого народа, создавшего уму непостижимых размеров, силы и процветания Империю, которую они называют Домом Ее и утверждают, что без Нее не было бы ни Империи, ни их самих.

«Король проповеди» ответом показал себя во всей красе, потом, по прошествии времени, она каждый раз смеялась, вспоминая. Но сразу же и умолкала, вспоминая с горечью тех, кто воспринимал эти проповеди и то, что за ними стояло. Тогда «король проповеди», страстно жестикулируя руками, ногами, всем телом, приплясывая, страстно внушал ей, что и не нужно уделять ни Ей, ни доскам, на которых Она нарисована, того места, которое определил Ей этот народ, хоть какую бы империю он там ни создал!..

— Вообще-то, — перебила она тогда, в размышлении потирая виски, — по всему должно выходить, что коли Она реально была и есть, да не просто была, но именно Она родила Иисуса, то, может быть, Она Сама определила место тому народу и объявила ему, что они теперь живут в Ее доме, а они поверили в это?

В ответ на это «король проповеди» заметался еще больше, и еще больше почему-то стал распространяться о странностях народа, с которым она собирается связать свою судьбу. Особенно упирал он на странность почитания у них праздника Покрова. Покрова все Той же Богородицы. О празднике Покрова она услышала тогда впервые. Очень, оказалось, осведомлен «король проповеди» о Православных праздниках. А странность оказалась в том, что именно корабли русских, тогда язычников, идущие на Константинополь, разметала тогда буря, когда греки во Влахернском соборе молились Богородице, чтоб спасла Она их от напасти нашествия русских язычников. И Она покрыла своим омофором молящихся, простерла его над ними и все нашествие было потоплено в волнах Босфора.

— И вот греки, вполне европейская нация,— восклицал, размахивая руками, «король проповеди», — почти забыли об этом празднике, а для русских (ох уж эти русские!), чьи корабли Она потопила, это чуть ли не самый значительный праздник после Пасхи!..

Тогда она больше удивилась не русским, а грекам, и не поверила, что они забыли о таком празднике. Разве можно забыть о чуде, которое спасло твое отечество? Вот ведь не забыли же эти странные русские об изгнании Тамерлана. А кто его мог отогнать, кроме Нее? Тут «король проповеди», уже весьма разгоряченный, сказал так:

— Не может какое-то изображение, нарисованное на доске, никого прогнать...

Она перевела взгляд на подарок из России, на Владимирскую, и почувствовала, что резкие убеждения, громкие слова «короля проповеди» стали почти не слышны, словно заглохли в некоем ватном тумане, а ее будто обволакивает дрожь наводящий, от всего защищающий покров чего-то такого, чему нет объяснений словами человеческими, да и не нужно, и не хочется ничего объяснять. Вот тогда она и начала осознавать, что такое таинство Православное, когда нет слов, но есть глаза с освященной иконы, душу тебе пронзающие. Снова повернула голову туда, где таинства нет, оттуда на нее сыпались убеждающие громкие слова. Прервала его замечанием:

— Но ведь ушел же Тамерлан.

Заметался «король проповеди» и, актерски закатив глаза, заявил:

— Этому есть два научных объяснения. Первое: он спешил к любимой женщине в Самарканд, которая опасно заболела.

Тут она широко раскрыла на «короля проповеди» глаза и рассмеялась. Нет, она не знала тогда, что от пределов России он пошел не в Самарканд, а на Астрахань, которую и взял почти с ходу в декабре при двадцатиградусном морозе, вьюге. Но уж больно нелепо выглядело это объяснение. Она представила, как на такое решение отреагировало бы войско, четыреста тысяч головорезов, двадцать лет с коней не слезавших и в совершенстве умевших только одно — убивать. И снова рассмеялась.

— Вы смеетесь над любовью, ваше высочество, — расстроенно произнес «король проповеди».

— Я смеюсь не над любовью, — она сразу посерьезнела. — Я смеюсь над первым научным объяснением, — и совсем уже холодно спросила:

— Надеюсь, над вторым вы не дадите повода смеяться?

— А второе объяснение — это русская погода, осень-зима надвигались, а эти два времени года, ох-хо-хо, гибельны для любой армии сами по себе. Печальный опыт Наполеона — типичный пример для тех, кто пренебрегает этим.

«А нечего тогда лезть!» — сердито подумала она, и мысль эту явно дополняло слово «к нам». Опять же ничего она не знала о вьюжно-морозном штурме астраханских стен прямо с походного марша, но ей казалось неправдоподобным, что среди теплого августа Тамерлан испугался будущих морозов. Развалив на Оке неумелых ополченцев Василия Димитриевеча, ему б до Новгорода и назад вполне двух недель хватило. Над вторым научным объяснением она смеяться не стала, только усмехнулась и головой покачала. Сколько раз она потом сталкивалась с этим, когда не хотят видеть очевидные вещи такими, какие они есть, и не иноземные «короли проповеди», а близкие окружающие подданные, которые подданными быть перестали и судорожно пилили сук, на котором сидели. Но все это потом.

Вскоре она приехала пятый раз в эту страну, хозяйкой которой ей предстояло стать, приехала в гости к Элле и ее супругу, Великому князю Сергею. И, оказавшись впервые на литургии, испытала ощущение, которому так и не смогла подобрать названия. Сказать, что она была ошеломлена, значит, ничего не сказать. Видно, в человеке, где-то в потаенных недрах души, сидит еще одно чувство до времени непроявленное, некий сгусток из ошеломления, радости, вдохновенного взлета всех душевных и интеллектуальных сил, который жив ожиданием, что должно свершиться что-то важное, главное в жизни, и тогда оно, это чувство, заполнит собою и душу, и тело, для которых откроется новая и единственно нужная тайна бытия. И это «что-то», оказывается, только здесь, оно тоже единственное и называется оно — литургия. То, что она чувствовала в Дармштадте, когда вглядывалась в подарок избранника, бумажную икону Владимирской Божией Матери, сейчас, в этом храме, среди этого действа, называемого литургией, было стократ усилено, ее разом, как единое целое, охватило оно всей своей могучестью и реальностью.

Что всего их семь, она уже знала, но особо остро ощущалось таинство священства в лице необыкновенно красочно облаченного священника, таинство действенное и действительное: он был законным духовным лицом, соблюдающим законную внешнюю форму, согласно Божественному установлению. И если нет законности его священства, нет законности рукоположения, нет и таинства. И еще: она почувствовала сейчас требование таинства к ней: требование искреннего желания и готовности принять его, осознать величие совершаемого и верить искренно. Иначе — осуждена будешь, иначе — погибель. И это даже чувствовалось, да так, что легкая дрожь-судорога по телу прошлась. Лики святых успокаивали. Никогда она не видала столько икон вместе. И главное, Она здесь настоящая, большая. И уже тогда прозревала юная Аликс, принцесса гессенского задворка Германии, будущая хозяйка земли Русской, что будет значить этот Лик, эта икона в ее дальнейшей жизни. И главное, благодаря Ей, принятие Православия совершилось у Аликс проще и безболезненнее, чем у ее сестры Эллы. Тот Лик Ее, который встречал Алису впервые на первой ее литургии, назывался Феодоровским. И как удивительно они похожи с Владимирской! Те же притягивающие к себе глаза, обращенные ко всем сразу, и Младенец, левой своей щечкой прижимающийся к правой щеке Матери. И будто что-то шепчет Ей. Потом она узнала, что Феодоровская — тоже родовая святыня Романовых. Вместе они, Феодоровская и Владимирская, присутствовали триста лет назад в Ипатьевском монастыре, когда архиепископ Рязанский, Феодорит, указывая на предстоящие иконы, грозно обращался к юному Михаилу, грозя этими святыми образами, что если откажется он принять царство, то будет отвечать перед судом Божиим за кровь и слезы христиан... «Волею Бога сии святые иконы совершили путь из Москвы, приклонись же перед ними и повинуйся! Если откажешься, на тебя падет бедствие Отчизны. И настанет вновь междоусобие и расточится царство Московское и услышат о безгосударстве нашем враги и расхитят нас!..» И юный отрок Михаил стал царем Михаилом Феодоровичем.

Михаил от предлагаемой власти. В истории Запада она не знала такого, чтобы от короны отказывались, за корону там всегда боролись. И не просто боролись — глотки рвали, не взирая ни на что, ни на какие родственные связи, все готовы были отдать за корону рвущиеся к ней. Потом поняла особенность этой страны, особенность этих людей и особенность отказа (три раза отказывался отрок Михаил), ибо особый смысл здесь имеет слово «царь». И к венчанности отношение особое — и у венчанных царей, и у поданных. У подданных въелось в кровь уже, что венчанный отвечает не перед ними, а перед Тем, Кто венчал его на царство, на власть неограниченную. «Неограниченную» — беспредельностью веет от этого слова. Вообще слово, которое обозначает понятие, не имеющее границ, когда вдумаешься в него, всегда трепет вызывает. А мера ответственности за «неограниченную», тебе вручаемую власть, вообще никакому осмысливанию, никакой разумной оценке не подлежит. А еще: поданные венчают тебя на царство, и становишься ты для них — Царь-батюшка.

После той, первой своей литургии, когда она оказалась окружена целым войском святых, на нее с икон глядевших, а рядом неподвижно стоял будущий Царь-батюшка, тогда еще даже не жених ее, видя, что значит для него это необыкновенное действо под названием литургия, она и начала проникаться этим новым для нее словосочетанием. Это не рабский выверт холопского сознания, это предельное выражение доверия и любви к тому, кто в самом деле есть отец народа. Это как бы сгусток того церковно-семейного идеала, которым должен жить подданный святой Руси. И она не сомневалась, что подданные этой необъятной земли, хозяйкой которой ей предстояло стать, жили этим идеалом.

У ее жениха, как и у его далекого предка, не было выбора. Царство надо было принимать. По благословению тех же самых ликов и Богородичных икон. Юный предок Михаил принимал избранничество от народа. Ее жених принимал царство как законное свое наследство. Безвременная кончина его отца Александра III, поразила всех, хотя все знали, что он тяжко и долго болен, но все-таки надеялись, что выдюжит железный организм усмирителя Европы, отмолит великий молитвенник батюшка Иоанн Кронштадтский. Организм не выдюжил, батюшка не отмолил. «Не плачь и не сетуй, Россия, — сказал тогда отец Иоанн.— Хотя ты и не вымолила исцеления своему Царю, но вымолила тихую христианскую кончину, и добрый конец увенчал славную его жизнь, а это дороже всего...»

Когда через два часа после того, как навеки закрылись глаза Александра III, новый император принимал присягу членов фамилии и двора, слез у него не было, все они вылились на отцовскую грудь, и он сказал, что принимает венец, хотя и не желал его, и надеется не на свои слабые силы, а на Господа Бога, возложившего на него этот тяжкий крест... «Скорбь Наша о почившем родителе — скорбь всего возлюбленного народа Нашего и да не забудет он, что сила и крепость Святой Руси — в его единении с Нами и в беспредельной Нам преданности». В себе эту преданность она чувствовала. Все ее обожание его, как любящей женщины, было ничто по сравнению с ощущением, что она — подданная Самодержца, Царя-батюшки. И какой же ужас она испытала, когда увидела, что из всего огромного числа его ближайших родственников Романовской фамилии нет ни одного, кто хоть бы на малую долю имел то же ощущение, что и она. Была еще одна — сестра Элла, бывшая протестантка и иноземка. Из кровных родственников последним верным подданным был убитый муж Эллы, Сергей, царский дядя. Все же остальные дядья, двоюродные братья... да она просто задыхалась от гнева и горя, когда задумывалась об этом. Да как же так: у ближайшей опоры трона, у людей, которые нужны державе только потому, что есть державный властелин, их хозяин, нету не то, что осознания его роли и своего места, да просто элементарного почтения нет! Они все считают себя выше и компетентнее его, его, которого они по всем статьям и мизинца не стоят. И каждый думает про себя, что уж я-то бы на его месте, я бы уж поуправлял бы... И червь точит, что вот не так распорядилась Высшая сила, не меня на Царство поставила...

День, когда Государь принимал своих дядьев, был для него днем кошмаров. Их доклады отнимали у него больше сил и приносили больше горя, чем страшные сводки об участившихся убийствах губернаторов, творимых террористами. Они все время приставали к нему с претензиями, поучениями, требованиями, не понимая, что претензии царю — это начало конца...

Мотнула головой, отгоняя черные мысли: не место этим мыслям перед Владимирской. Но это не помогло, мысли черные не уходили. Почему ни у кого из фамильного клана, генералитета и даже священства не вызывает энтузиазма решение везти Владимирскую на фронт?! Брусилов, командующий Юго-Западным фронтом, только вежливо поморщился, мол, ну, привезете и ладно. Отвел глаза генерал Брусилов, когда она в упор посмотрела на него, и тогда ужасом прострелила ее сознание совсем уже черная залетная мысль: да ведь он, генерал, командующий сотнями тысяч православных солдат, сам — не православный! Да он просто неверующий!.. Мысль была слишком невыносимая, чтобы давать ей дальнейший ход, но продолжение ее все-таки проникло в сознание: да ведь нет же ни для кого из них, ближайших родственников и генералов, реальности помазанничества царя. Что на нем благодать Святого Духа — для всех для них это пустые слова, обряд, символ, не более. Но была уверена, что настроение солдатской массы другое. Очень остро и выпукло постоянно присутствовали в ее памяти Саровские торжества в 1903 году, за год до рождения наследника. Душа ее тогда парила на волнах всенародной радости. Ее собственная радость от созерцания происходящего, от молитвенного пения полумиллиона русских людей, ее подданных, была вообще безмерна. Переполненность радостью даже напугала ее тогда, казалось, еще немного и немощная человеческая плоть могла просто не выдержать! Да, это была правда про этот народ, правда про его особенность среди прочих наций. Это воистину народ Божий. Паломничество по святым местам — излюбленное дело русского народа. Ни на одно торжество не собиралось такое множество народа, как на открытие мощей. И она видела огромный порыв народной любви к ней, их хозяйке, и почти отпускали мрачные мысли о клане Романовых и вообще о тех, которые сами себя почему-то называли светом. И дочерей своих всегда оберегала от общения с ними. Ни на одном балу не были дочери и никогда не будут.