Наблюдатель

- Здравствуйте, Сергей.

Петюня, как и вчера, был облачен в подрясник, правда уже вычищенный и отутюженный.

- Привет. Я оглядел похожего на булку юношу и улыбнулся.

- Вы простите, что я вас побеспокоил, но мне очень нужно сказать вам одну очень важную вещь.

- Говори.

- Ой, прямо здесь я не могу

- Ну, тогда пойдем, посидим куда-нибудь.

- Давайте.

Мы вышли из книжного магазина и направились в сторону Маросейки. Дойдя до первой попавшейся забегаловки, где разрешалось курить, мы устроились на казенных стульчиках и заказали по чашке кофе (за мой счет, разумеется).

- Ну, мой юный друг, что привело вас ко мне?

Юный друг едва не поперхнулся кофе и посмотрел на меня как нервная лошадь на возницу.

- Все дело в том, - Петя торопливо отставил чашку, - что вчера я был на исповеди.

- Это весьма похвально в наш безнравственный век.

Я сам поразился своим идиотским сентенциям, но меня явно несло в сторону Чарльза Диккенса. Я попытался сосредоточиться и вернуться к нормальной речи.

- Нет, то есть да, конечно, но дело не в этом. Дело в том, что я рассказал, что стал причиной гибели ни в чем не повинных людей.

(Да уж. Младенцев, буквально отнятых от груди матери и разбитых о камни Вавилонские.)

- И?

- Я рассказал, что это вы позвали крыс... Наверное, я не должен был это делать, но мне надо было сказать, почему из-за меня люди пострадали.

- И что вам сказал ваш духовный отец? Ситуация начала меня занимать. Нашего полку психов прибывало.

- Он спросил меня разрешения рассказать об этом, ну о том, что крысы вас слушаются,ректору. Он не может нарушить тайну исповеди, вот и попросил. Он сказал, что это важно, и что это поможет избежать больших бед. Я разрешил, потому что убивать — грех. Даже если убиваешь негодяя, все равно ты убиваешь. Его грехи — это его отношения с Богом, а мои — на моей совести. Но потом я подумал, что это может причинить вам вред. Я не должен был подставлять вас, ведь вы спасли меня. А получается, что я вас предал как Иуда. Поэтому, вот, я должен вам все это рассказать. Простите меня, Сергей, ради Бога, я, правда, не знаю, как я должен был поступить.

- Бог простит, Петя. Ты вовсе не Иуда. Может быть, я серийный маньяк, и меня должен кто-нибудь остановить.

- Сергей, я серьезно. Никакой вы не маньяк, а неприятности у вас могут быть.

- Нет, маньяк — с маниакальным упорством заявил я и стукнул чашкой о блюдце. – В общем, если это все, что терзает твою совесть, то, считай, я тебя простил. Порядок есть порядок.

- Нет, не все, Сергей. Я в какой-то дурацкой ситуации. Промолчать — значит быть виноватым перед вами, рассказать — невольно нарушить чужую тайну. Но Спаситель говорил, что жизнь конкретного человека важнее, чем соображения общего блага.

(Дословно я такой фразы в Новом Завете не помнил, но благоразумно промолчал.)

- Дело в том, что существует некая тайная организация, ну типа орден, что ли, только орден — это слово католическое. В общем, люди из католичества и православия создали такую ... организацию... - бедный Петя все маялся с определениями, - которая... Нет, я не сумасшедший, у меня паранойи нет, и в жидо-масонов я не верю, в общем организация, которая борется, или нет, защищает нас, в общем которая против крыс и крысоловов.

- Чего?! - я подавился дымом и в глазах у меня защипало.

- Ну, я же говорю вам, что я не сумасшедший. Ну, как бы, организация, которая борется с крысами-мутантами и крысоловами. Потому что они все хотят исказить образ Божий в человеке, вмешаться в дела Божии...

- Крутые ребята. Вот я бы, например, не рискнул вмешиваться в Божьи дела. Можно и огрести, так сказать...

- Ну вот, Сергей, вы издеваетесь. Но поймите, я должен вас предупредить. Вы ведь кто-то из них, я видел, как вас крысы послушались. А они никого больше не слушаются. И я должен вам помочь — вы ведь спасли меня, хотя, я знаю, вам запрещено вмешиваться. Вы ведь все засекречены.

- Хм. А откуда, мой благородный друг, у вас столь секретные сведения?

- А об этом в Академии болтают. Ну, знаете, по ночам, после правила и отбоя, рассказывают всякие страшилки... Мы в них не очень-то и верим, но прикольно как-то. А тут я понял, что раз на исповеди батюшка такое попросил, значит что-то в этом есть. Петя посмотрел на меня круглыми голубыми глазами, в которых плескались жажда приключений и восторг перед тайной.

Черт те что! Взрослые люди, а не могут соблюсти конспирацию! Вот тебе и мировая закулиса в студенческом общежитии.

- А про черные руки, белый рояль и красное пятно вы, часом, не беседуете?

- Не-а, мы только про Антихриста, и когда конец света будет.

Петя с аппетитом протянул ложечку к остывшему яблочному штруделю под ванильной подливкой, а я, пребывая в состоянии изумления, снова закурил.

Вот тебе и третьи! Ай, молодца!

- Петь, а ты, случаем, не засланный к нам? (К кому «нам»? О, Матка Боска, я кажется съехал бесповоротно. Синхронистичность по Юнгу захватила меня в свой центростремительный круговорот, и прочно засасывала в эпицентр неизлечимой шизофрении. Или паранойи?)

- Не-а. Пока нет. Небось, начнут теперь агитировать — мол, он тебя спас, ты с ним и подружись. Поможешь человечеству. Послушание там, смирение и прочее. Только их слушать — себе дороже. Тогда в Православии вообще делать нечего. Я Бога слушаю и к Таинствам приступаю. У меня — совесть!

- Петь, а ты, часом, не раскольник какой? - забеспокоился я, услышав Петин символ веры. - Может ты беспоповец или из союза христианских анархистов, а?

- Не. Я православный. Просто мне еще отец говорил, а он у меня священник в пятом поколении. Отец меня сразу предупреждал: «будешь стучать — Господь от тебя отступиться». У меня отец в лагере сидел. Его тайно рукоположили, а потом донесли — и в лагерь. А донес староста из храма. Чужие грехи надо в себе хоронить, а свои — исповедовать. А я вас выдал — себя оправдывал. Мол, не виноват в том, что люди пострадали.

- Но, ведь, они первые начали? - Разговор с Петюней начал меня занимать.

- А-а, - Петя махнул рукой. - Они же не ведают, что творят. Их так научили. Ну, как нас с вами ложкой и вилкой пользоваться, или место в метро уступать.

- Какое место? Уж сто лет как никто, кажись, не уступает.

- Ну, это от дикости. Еще святые говорили, что сделать добро перед всеми в тысячу раз сложнее, чем зло. Добро делать отчего-то стесняются. А, потом, мы же сами себя довели до такого — сами этих басурман к себе впустили. Вот, Израиль не принял Христа, и был народ рассеян по лицу земли. И мы от Христа отреклись — значит, и наше государство может погибнуть в любой момент. Нам просто нечего им противопоставить. У них — зло и агрессия, жажда «есть и пить, пока не умрем». А у нас? Ни добра, ни зла. А про таких пророк Исайя сказал: «О если бы ты был холоден или горяч! Но ты ни холоден и ни горяч, и изблюю тебя из уст своих». Даже грешим как-то паскудненько — ни полета, ни глубины! Так откуда взяться мытареву покаянию и разбойникову исповедованию? От юношеского максимализма Петра у меня звенело в ушах. Но, с другой-то стороны...

- И ты решил предупредить меня, что теперь обо мне знает эта ваша... организация.

- Да, решил. Вы — тоже под Богом ходите, и Господь един знает о ваших сердечных намерениях. Вы же для меня добро делали, а зла никому специально не хотели. Это же я по вашему лицу увидел. А организацию эту мы зовем «наблюдателями», а уж как они сами себя называют — я не в курсе. Я вообще до вчерашнего считал, что это легенда такая. Только я еще вот что должен сказать. Меня еще до службы к себе отец ректор вызвал. Сказал, что я должен помочь им, ну, в общем, последить за вами. Я им ничего не ответил. И вот думаю — как вы мне посоветуете? Ведь если я откажусь — они к вам еще кого-нибудь подошлют. Ведь я же выдал вас. Значит, теперь я должен это искупить. Давайте, лучше я за вами послежу, если что...

От такой бурсацкой логики меня аж заколдобило. Такого я еще не слышал. Просто-таки сплошные благие намерения...

- Петюнь, а что, без слежки никак?

- Не-а. Теперь они вас под колпак возьмут. Они же для этого и существуют. А вы — угроза для человечества. - Последнюю фразу Петя произнес с таким удовольствием, словно он меня лично и выпестовал, и научил плохому.

- А чой-то я угроза-то? - Я от удивления даже заговорил с Петиными интонациями.

- А то, что вас крысы слушаются. Я, правда, так и не понял, вы-то кто сам, но понял, что не последний вы у себя человек. Петюня с сожалением оглядел опустевшие приборы и вздохнул.

Я подозвал официантку и попросил еще кофе, штруделю, мороженого и коньяк себе.

Вечер обещал быть томным. Значит, Анна еще не вполне свихнулась. Действительно наблюдатели. И я думаю, что они, в отличие от Петечки, вполне в курсе, кто я такой. И не факт, что прямо сейчас за нашим ланчем не следят крысы, крысоловы и наблюдатели. Нет, это все-таки паранойя.

- Так вот, Сергей, я вас и спрашиваю — мне-то что делать? Отказаться или согласиться?

- Петюнь, друг мой, ты хоть понимаешь, во что ты хочешь вляпаться? Тебя же раздавят и не заметят.

- Значит, не хотите за меня решать. Ну и правильно. Вот отец Гурий, старец, когда я к нему ходил, тоже мне сказал: « Не возьмусь я, деточка, за тебя судьбу твою выбирать. А воли Своей про тебя мне Господь не открыл». Так что я тогда пойду на всенощную помолюсь, а там — как Господь управит. Только я хочу, Сергей, что бы у вас все было хорошо. Я и отцу позвоню — он у меня много видел. Я у него последний — седьмой. Я с отцом посоветуюсь, ведь он как-то узнает волю Божию. Значит и мне Господь откроет, если помолюсь хорошенько. Сказано, ведь, «грядущего ко мне не изженю вон». Да и судья неправедный не отверг вдовы.

Чем больше я слушал Петю, тем больше я понимал, что тот малек не в себе. Ну что за юродство! Что за «кто ищет, тот всегда найдет»! И мне очень захотелось, что бы Петюня жил бы себе как жил, взял бы на четвертом курсе за себя девочку с клироса и зажил бы с матушкой где-нибудь на приходе. Все чин-чинарем, короче. А вслух отчего-то полюбопытствовал:

- Петь, а ты сам-то откуда?

- Я-то? Я из Перми. Но отец мой служил на Выше, где святитель Феофан подвизался. Оттуда его и забрали. Хотя, казалось бы, куда забирать-то? Я в академию сразу поступил, но отец мне не помогал. Я святителю Феофану молился. Но ты за меня не переживай. Раз твоими руками меня Бог спас, значит я теперь перед Богом должен за тебя потрудиться. Я сегодня акафист святителю почитаю, помолюсь, а завтра, если вызовут, скажу, как Бог велит. Ты не думай, ты за меня не в ответе. Это я тебя подставил.

- Петя, послушай меня. Я категорически запрещаю тебе вмешиваться в мои проблемы. Если завтра тебя вызовут — уйди в глухую несознанку и откажись от всего. Мне еще только возни с тобой не хватало, то же мне столп утверждения и истины.

Петюня вскинул на меня белесые бровки и улыбнулся.

- Конечно, Сергей, я буду стараться не доставлять вам проблем. Но я завтра позвоню. Я снова окинул взглядом его потешную немного грушевидную фигуру. Разглядел его стоптанные немодные ботинки, дешевые брючки, выглядывавшие из под чистого, лоснящегося на локтях подрясника, розовые ручки с подстриженными почти до мяса ногтями, полувоенную стрижку и гладкое личико на котором, как я подозревал к его глубокому огорчению, никак не желали расти вожделенные для всякого священноначалия усы и борода. Чистенько, но бедно — вот, что можно было сказать о нем и его жизни. Я затянулся и посмотрел в окно. За стеклом куда-то торопились прохожие, беззвучно тормозили машины, светило солнце. Я отчего-то представил себе Петюню дома — его комнатку, поделенную с братьями, кровать, отчего-то непременно никелированную с шишечками, коврик с рогастым оленем над кроватью и икону в углу, убранную вязанной салфеткой, с пыльной вербой за киотом. Я никогда в жизни не был в таких домах, но отчего-то у меня защемило сердце, и в первый раз за всю жизнь я на мгновение поверил, что не в деньгах счастье. Как там? Бог противиться гордым, а смиренным дает благодать?

Петя, дождавшись заказа, перекрестил широким жестом штрудель с мороженым, и, пробормотав себе под нос какую-то молитву, радостно принялся за второй в этот день десерт. Я курил, и мне почему-то хотелось детства, где можно было бы бегать на речку в утреннем тумане и дружить с таким вот нескладным толстым мальчишкой, который угощал бы меня на Пасху куличем, а в Рождественский сочельник пугал бы меня страшными историями на пустой желудок. Мы бы выросли, и он бы стал батюшкой, а я бы окончил Бауманский и стал бы инженером. Или Тимирязевскую академию — лечил бы себе кошек и коров. И мы бы дружили до смерти, и он бы рассказывал мне, какие смешные эти старухи в церкви, которые когда-то ложились в грязь перед телегами, увозившими на расстрел священника, и прятали по шкафам храмовые иконы, а теперь ругают молодежь и чинно сидят по лавкам на службе. Молодые дьяконы и девки с клироса в ответ ругают их, обзывая православными ведьмами, и недоумевают, что они делают в храме. Дьяконы и девки знать не знают, что храм стоит благодаря этим выжившим из ума бабкам, и забыли об этом все. Но Бог-то не забыл! И мой отец был бы не тем, кто мучал крыс и людей в угоду человечеству, а каким-нибудь сельским механизатором или учителем. А может жил бы в амбаре и ел бы себе тихо колхозное зерно, а я, с усами и хвостом, весело носился по кучам навоза. А может быть... Господи, Боже мой, пусть уж пропадает моя телега, но дай ты жизни тем, кто в ней так нуждается! Всем этим несчастным, всем, у кого не случилось ни радости, ни надежды, ни веры, всем, кого Ты сотворил, но кто так и не встретил Тебя. И пожалей ты Петю и избави его от меня и моих сородичей. Если, конечно, Ты есть.

При этой мысли я вздрогнул от того, что попытался затянуться догоревшей сигареты. Пепел обрушился мне в тарелку, а последний уголек — на руку. Я ойкнул, и стряхнул его на пол.

Петя уже аккуратно доел все сладости и допил кофе.

- Спасибо, Сергей, - вежливо сказал он. Потом снова перекрестился. – Вам, наверное, нужно идти. Я вам завтра обязательно позвоню. Я ведь теперь за вас отвечаю.

Петя встал и попытался убрать за собой посуду, но потом сообразил, покраснел и потер руки.

- Простите еще раз, - он застенчиво улыбнулся. - Ну, я пошел?

Я зачарованно следил за Петей, не имея сил даже высказаться. Пожал ему пухлую руку и просил не пропадать.

Петя кивнул и пошел. Я смотрел ему вслед, пока он смешно переваливался по ступенькам.