1.

5 февраля 2007 г.

Как это славно, как хорошо, Наташенька, что я начинаю тебе писать.

Знаю, тебе сейчас невозможно ответить мне письмами, ну и не надо, не печалься, я твой ответ всегда угадаю сердцем. Это же разговор наших душ. Знаю также, как много будут значить, какую радость дадут тебе мои послания и как ты будешь их ждать. А обо мне и говорить нечего: напишу, пообщаюсь с тобой, поплачусь в твою вязаную кофту — и жить станет легче, утешительней.

Тебе, возможно, случалось, болея, сидеть долго в темной, пыльной квартире, а потом вдруг выйти из дома на ярко весенний свет. И как глотнешь солнца и синего воздуха и посмотришь на воскресающие деревья — словно все в твоей жизни изменилось! Так и со мной. Сегодня, как ударило — отчего прозябаю одна? У меня же есть ты — моя милая Наташенька. Упрекаю себя, корю, и ты меня прости, что не писала, но зато теперь исправляюсь и начну эпистолярничать постоянно. Ей Богу, так.

Ты зимой не выходишь из дома, я тоже редко выбираюсь в центр, и сегодня я хотела развлечь тебя своей поездкой по Москве. Но веселья не вышло, не жди, хотя, думаю, тебе будет все равно интересно, ибо впечатления мои оказались весьма неожиданными.

Боже, как изменилась, и всего за несколько лет, Москва! Какое у нее стало чужое, не свойственное ей лицо! Не узнать!

Но начну по порядку. Два дня назад зазвонил телефон, и девчачий голос, в котором слышались необразованность, развязность и глупость, пригласил меня в телестудию «Мир» на запись шоу о культуре и искусстве Киргизии. То ли им не хватало участников, то ли по старой памяти — ты же знаешь, я делала когда-то, в СССР-ное время, радиорепортажи, а потом сняла пару небольших документальных фильмов на киргизские темы.

Я давно не была у наших телеохмурителей-телеразрушителей, мне стало любопытно изнутри посмотреть на их так называемые «шоу», и я дала согласие, если меня увезут-привезут.

И вот на уазике еду через всю Москву— телестудия «Мир» оказалась на окраине города. Московские улицы, площади и переулки пробегают мимо и застывают в пробках.

Общее первое впечатление от городского облика — бесстилье и безвкусица. Какой-то несъедобный винегрет. Нет единства и целостности. Нет руководящей идеи, только идея наживы. Нажива любой ценой и превращает Москву в дорогую, жадную, пеструю проститутку, а где-то даже в базарную девку. Извини меня за резкость, но стало так.

Наташа, согласись, Москва имела всегда свой вид и стиль. До революции — Москва православная, «сорок сороков», с сияющими куполами и перезвоном колокольного благовеста.

После революции — мрачное величие построенной на страхе и костях, отгороженной от мира, безбожной державы-резервации.

А теперешний стиль — бесстилье и хаос всесмешения. Вавилонское столпотворение! Огромные до тоски высотные уродины, грубо отреставрированные особнячки и советские здания беспорядочно перетасованы и залеплены пошлой рекламой.

И что страшно: это ведь не только вид, это отражение ее, Москвы, состояния. Внешнее есть всегда отражение внутреннего. Какой же беспорядок и разлад царят сейчас в душе Москвы и в душах ее жителей!

И эта вредная тяга к небоскребам. Весь мир сейчас стремится жить в отдельных, семейных, небольших домах, известно, что выше пятого этажа жить вредно, а у нас для наживы, конечно, застят свет уродливыми великанами в тридцать этажей и более.

И еще подавляет огромное количество казино, ночных клубов, игровых автоматов, массажных салонов и саун. Словно призывают весь народ для обогащения воротил стать игроками, шулерами и проститутками.

И так одиноко, заброшенно чувствуешь теперь себя в Москве. Сесть бы на тротуар и завыть бездомной собакой! А если в центре города устанешь и захочешь есть — не сможешь отдохнуть и насытиться, несмотря на обилие ресторанов, закусочных, кафе: чашка кофе и еда стоят там более трети, а то и половины месячного бюджета пенсионера.

Мы с тобой, Наташа, московские старожилы: ты родилась здесь, я проживаю со школьных лет, но какой лишней почувствовала я себя в своем городе!

Ну вот, огорчаю, порчу тебе настроение своим письмом, но, Наташенька, пишу, что увидела, и хочу, чтобы и ты узнала правду, а правда редко бывает сладкой.

И что любопытно — я отметила, как приехала на телестудию: ее атмосфера и обстановка точь-в-точь совпадали с образом нынешней Москвы.

По большему коридору шнырял целый выводок одинаковых девиц — все модно одетые, самоуверенные и вымуштрованные (живое воплощение того голоса, который приглашал меня по телефону). Одна из девиц, искусственно улыбаясь, провела меня в комнату, где уже сидели приглашенные. Мы познакомились: директор исторической библиотеки, журналистка, ведущий научный сотрудник, известный оперный певец, психолог — серьезные люди. Девицы быстро рассадили нас к зеркалам, освежили душистым, кому надо вымыли голову, причесали, подкрасили, повели гурьбой на съемку, усадили на подиуме в кресла.

В съемочном павильоне уже присутствовало человек 12. Это была массовка, мебель. Они должны были хлопать в ладоши, смеяться, издавать по заказу разные звуки. Мы тоже были мебелью, но повыше сортом: нас объявили в начале передачи, мы сидели на подиуме и не на стульях, а в креслах.

Пришел оператор и мгновенно поставил камеру и свет. Последним явился ведущий передачи — самоуверенный, сытый, с зоркими глазами человек в светлом костюме. Некий Ганнолупский или Ганошинский — не запомнила.

Он и начал съемку прямого эфира. Говорил и солировал в основном он, щеголяя и любуясь собственной весьма примитив-ной эрудицией. Он не вел диалога, а манипулировал нами, давая сказать то одному, то другому несколько незначащих фраз, включая и выключая каждого из эфира. Я воспротивилась такому дерганью людей за нитку и попыталась рассказать о высокогорных аилах Киргизии, о киргизских сказителях и театре, но он ловко изъял меня из разговора, а потом долго не направлял на меня камеру и не давал слова. Во второй раз я вмешалась с протестом, когда он сказал, что сейчас народу, коль скоро стали меньше читать, надо предлагать короткие адаптации классиков. Он опять не дал мне высказать не согласие и начал так рьяно и заинтересованно расхваливать комиксы, что подумалось — он сам их рисует и выпускает для приработка. Надо признать, что манипулировал он достаточно умело и ровно через полтора часа, к концу нашего прямого эфира, выплюнул несколько пустопорожних фраз и остановил камеру.

На мой взгляд, это шоу вышло искусственным и ни о чем. Какая уж тут искренность и самовыражение? Одно кукловодство.

Я думала, за участие нам должны заплатить, но оказалось, что манипулировали нами бесплатно, гонорар за гоношенье причитается одному Ганнолупскому. Получилось, как в песенке:

Завтра праздник, воскресенье,
Нам лепешек напекут,
И помажут, и покажут.
А поесть-то не дадут!

Так с пустотой в сердце возвращалась я на том же уазике восвояси. И опять побежали мимо и застывали в пробках московские улицы, площади, перекрестки. Я еще раз посмотрела город, только в обратном порядке. И, возвратясь, тут же взялась за письмо как за спасение. Я устала, от всего увиденного разболелась голова. А стала тебе писать — и успокаиваюсь понемногу.

Береги себя, Наташенька, подружка моя, береги для себя и для меня. Ты не выходишь в холода на воздух, тебе трудно ходить, болят ноги. Лечи их дома, но ходить, хотя бы по квартире, надо. Одевайся теплей, как на улицу, открывай окно и ходи. Сначала четверть часа в день, через неделю полчаса, и так прибавляй минуты до весны. Знаю по себе, это трудно, Наташенька; и так тянет полежать и прикорнуть в тепле. Пойми, деточка, куда нам, одиноким, без ног? Ведь никто не придет, не поможет, не надейся на это.

Вот учу тебя, а у самой сердце спотыкается, и надо два часа в день ходить и быть на воздухе, а думаешь, исполняю? Хожу только в магазин и обратно. Всю жизнь относилась к себе наплевательски, «пока гром не грянет». Доводить все до края — это, вероятно, плохая русская черта. Моя мама, Любовь Алексеевна, ты ее знала, первый раз в жизни пошла к врачу в 30 лет и очень удивилась, возмутилась и воспротивилась, когда доктор, чтобы выслушать ее сердце и легкие, попросил спустить с плеч рубашку. Она рассказывала, что он захохотал и сказал ей, смеясь: «Вы неподдельная русская женщина!»

И знаешь, думаю, что этой нашей чертой пора перестать гордиться.

До следующего письма, Наташа. Храни тебя Господь.

Твоя Иветта Золотарева

2.

17 февраля 2007 г.

Милая моя подружка!

Знаю, ты ждала моего письма. И я начала его вскоре после первого. Но случилось непредвиденное. Я заболела, в меня вселился вирус, тот, который «бахвалится, что творчески вырос». Этот зловредный микроб пришел не один, а с насморком и бронхитом, а те привели свою коллегу бронхиальную астму, которая таится во мне и только и ждет, чтобы ее позвали. Они все вместе набросились, извели, доконали. Мне было тяжело с постели подняться, Наташенька, не то что писать. Но это еще не все. Я, по-видимому, сильно ослабев, упала на кухне. Несла полный чайник к газовой горелке и грохнулась, поскользнулась, потеряла равновесие, а может, на секунду и сознание. Лежала среди холодной воды и не в силах была подняться. Ощупала себя — вся мокрая, но кости вроде не сломаны, целы. Потом с трудом подползла к окну, попробовала встать, ухватившись за батарею. Как ни пыхтела, не получилось. Так и лежала около часа, пока не пришла Валентина, соседка. Слава Богу, что в тот день я ей позвонила, просила купить молока, хлеба, заплатить за квартиру, и она заходила ко мне за ключом и деньгами. Она вернулась, подняла, довела до постели. А вирус и бронхит после такой истории еще больше охамели. И все же я с ними справилась, выдавила из себя всю эту гадость.

Но не это важно, не об этом давно хочу написать тебе, Наташа моя.

Я уже стала выздоравливать, когда напал на меня большой сон. Легла рано и накрылась этим сном, как овчинной шубой, и спала долго в каком-то бесчувствии. А на зимнем рассвете проснулась и задумалась, и мысли пришли такие трезвые, четкие. Как, думаю, я доживаю свой век? Только для себя, только вожусь с собой. Оттого и болезни, и это падение. У меня же нет истинной цели. Всю жизнь работала, была активным человеком, делала репортажи, снимала документальные фильмы, колесила по стране. С людьми, о людях, для людей. А сейчас в себе и для себя. Отец мой, Наташа, был учителем истории в городе Мышкине, может, я тебе говорила о нем в наши школьные годы? Он собрал редкую библиотеку. Они с мамой оба из одного городка. Мать со мной, малолеткой, приехала в Москву в конце войны, когда получила на отца похоронку и все не верила, выясняла, думала, что произошла ошибка. Ей как жене офицера и выделили здесь комнатенку. А книги мы потом перевозили, частями, когда поменялись с моей двоюродной теткой-москвичкой на эту, в которой живу, квартиру. Я говорю к тому, Наташа, что читаю давно и много и отклики-думы свои часто записываю в дневниках. А с кем поделилась? Живу старухой-скрягой. И я решила на старости лет изменить свою жизнь. Хочу идти «в люди» со всем, до чего додумалась, отдать, что есть во мне хорошего. Я хочу помочь ищущим и тем, кто ничего не имеет, — ни средств, ни веры, ни пути. Таких людей у нас тьма. Веры я дать не могу, к вере приходит каждый только сам, денег у меня нет, но хотя бы покажу им, куда, в какую сторону стоит идти, поделюсь своими мыслями и карманным, скромным фонариком им посвечу. Может, кому-то и пригодится. И это малое сейчас для людей, думаю, нужно.

Ты посмотри, Наташенька, вокруг, хотя бы, свое окошко, или на экран твоего ящика, или послушай радио. И сразу станет ясно, что творится.

Я, например, точнее слов Пушкина о нашем времени ничего не слыхала и не знаю. Только к старости, Наташа, начинаю понимать, какой это был великий, мощный пророк, Пушкин, как далеко он предвидел и предсказал наше будущее. Своим гениальным чувством ощущал, возможно, и не сознавая до конца, провидческую глубь.

Хоть убей, следа не видно;
Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам...

Вчитайся, Наташенька, вдумайся. О нашем времени, именно о наших днях написано. Именно, именно нас кружит по сторонам, мы сбились с пути, и следа не видно, не разглядеть. И не знает народ, что ему делать! Что делать нам? И все хуже и хуже на душе у людей становится, у большинства простых людей.

Умные называют это кризисом личности, нравственным кризисом, потерей ориентира. Словом, сбились мы и следа не видим, человек не знает, куда идти. Вокруг — сомнение одно, все зыбко, как в болотной трясине. Обман, фальшь, ложь, подмена. Ты заметила, Наташа, сейчас самое употребительное у людей словечко «как бы». Это только теперь появилось в таком количестве, вкралось в наш язык. Не реальное, существующее, не «есть», а «как бы». Не жизнь, а как бы жизнь. И действительно, каждое третье лекарство в аптеках не лекарство, а как бы лекарство, фальшивка. Я два года назад попала из-за этого в больницу — вместо пилюль от высокого давления принимала, как оказалось, мел. И все шиворот-навыворот, не поймешь, что хорошо, что плохо. Цениться человек стал не за свои природные достоинства, а за то, насколько он может зашибить деньгу. Будь ты душегуб, вор, насильник, но если богат — тебе и почет, и слава.

Но, поверь мне Наташа, я не ропщу и не кляну свое время, оно нам дается без выбора, и надо просто стараться сделать его лучше. Раз оно бессовестное, надо совесть человеческую искать и к людям приводить. И я, Наташа, пока дышу, не могу быть безучастной, не помочь хоть в чем-то ослепленному ближнему и слепому дальнему.

И знаешь, когда во мне затеплилась эта путеводная мечта, какую радость и согласие я ощутила в душе. Все во мне вдруг встало на свои места, обрело порядок и стройность.

Ты спросишь: «Что же ты конкретно придумала, Иветта, что намереваешься делать?»

И я отвечу: «Я задумала писать книгу».

Знаю, ты скажешь: «Господи, помилуй! Разве ты сможешь, Иветта, написать книгу? Книгу пишут писатели, особые люди, они своему делу учились, у них есть талант. Что ты вздумала на старости лет! У тебя же не получится. Только время напрасно убьешь и силы».

А я тебе скажу из Евангелия: «Дух, где хочет, там и дышит». И если такая искра пробежала во мне, я ее должна сберечь, это Божье задание. И слабый свет в темноте пригодится. Пойду от малого, от тихого. Смиренно, бескорыстно начну трудиться, а там — что Бог даст. Это решено изнутри, Наташа. А если тебе шепну, о ком пишу свою книгу, то не поверишь, испугаешься. Я и сама в трепете и скажу тебе об этом в следующем письме.

Береги себя, Наташенька, милая. Питайся, по возможности, лучше, не экономь на еде. Все немногое, пенсионное — трать. И упражняй, разрабатывай ноги. Для нас самое страшное — застой. Храни тебя Господь!

Любящая тебя твоя Иветта Золотарева.

3.

19 февраля 2007 г.

Моя подружка! Мне не дают покоя твои возражения. Не спорь, знаю, что недоумеваешь, зачем берусь за книгу так поздно и не имея писательского опыта. И если сейчас все за всё берутся и сплошной дилетантизм, зачем я следую плохому примеру? Ты разумно спрашиваешь.

Отвечаю тебе и себе: почему так поздно взялась? А Бог его знает, скорее всего, оттого, что была занята — колесила по огромной советской России, отыскивала в глубинке разных хороших людей, записывала их разговоры и исповеди, старалась воспроизвести их судьбы на экране (конечно, с советскими ограничениями). Поверишь — вздохнуть было некогда, а если дашь себе волю, вздохнешь — уволят со Студии, а на что жить? Так и крутилась, как белка в колесе.

А насчет опыта... должна тебе открыть одну тайну: я была скрытым автором всех сценариев к своим фильмам. А их, документальных и научно-популярных, было 17.

Начинающему режиссеру и тогда, и теперь трудно получить самостоятельную работу. На Студии его не знают, ему не верят, а любой фильм стоит больших денег, и никто не хочет рисковать.

Но если этот зеленец приходит вместе с именитым сценаристом и приносит подписанный этим именитым хороший сценарий, то ему, зеленцу, под ручательство знаменитости дают постановку и запускают в производство. И, можешь сама догадаться, работать и снимать фильм под сенью такого имени становится гораздо вольготнее. Но вопрос: каким образом начинающему режиссеру заполучить в сценаристы крупного писателя? Какой смысл этому писателю работать не наверняка? А вдруг этот начинающий завалит очерк, дискредитирует его труд и имя?

И тут, Наташа, я с первых своих киношагов надоумилась сделать для себя небольшое открытие. Понимаешь, жизнь, выживанье заставили.

Выбирая по душе очерк или рассказ того или иного крупного литератора, я предварительно сама писала сценарий своего будущего фильма и приходила к нему с готовой работой. Я убеждала своим сценарием, что со мной стоит иметь дело. И выгода для писателя была в том, что ему не надо было возиться с переводом своего рассказа на чужой для него язык кино, я освобождала его и ему оставалось только написать свое имя и получить в кассе аванс. И большинство знаменитостей на это шло, тот же герой соцтруда, лауреат государственных премий писатель Борис Шорох, с которым я сделала несколько документальных фильмов. Он сразу понял, что, написав сценарий, я не претендовала на лавры и деньги сценариста, мне важна была режиссура, мне хотелось ставить и снимать фильмы.

И даже сейчас, в наши дни, моим ключиком может воспользоваться любой молодой режиссер, конечно, если он в состоянии написать хороший сценарий. А я, например, благодаря этой маленькой хитрости и удержалась, и много лет работала на Студии, совсем не имея связей и блата».

Наташенька моя, это я открываю тебе, чтобы сказать, что не с пустого места начинаю, какой-никакой, а все же опыт у меня есть. Что уж не совсем я чудачка и сумасбродка, берусь за книгу. И ты пожелай мне доброго начала, ведь у тебя душа чуткая и милосердная, ты все поймешь.

А теперь скажи, какая у вас там, в Рещиковом переулке, погода? Москва большая, у нее во всех углах по-разному. У нас за окном сейчас идет снег. В нынешнюю сухую, скупую на снег зиму, его воспринимаешь как благо. Слава Богу, кажется, укрепляется зима. А то в этом году вышла путаница: декабрь был похож на апрель, деревья започковались, на Кавказе зацвела слива. Мы с тобой, Наташа, за всю нашу длинную жизнь такой зимы не видывали, правда? Чтобы в Крещение лил дождь, а первый снег выпал в Москве 25 января? Даже позже, чем у Пушкина. Помнишь? «В тот год осенняя погода стояла долго на дворе...» Странная была у нас, болезненная теплынь. А в Африке — метели и снежные заносы. Как бы пальмам, как и всем нам, не стать покойниками. Довели человеки природу до ручки. Истинно «не ведают, что творят». Прости им, Господи! А сейчас — славно, идет густой снег.

До следующего письма, подружка моя, милая моя Наташенька.

Твоя Вета.

4.

21 февраля 2007 г.

Ты мне приснилась сегодня ночью, Наташа, какой ты была, когда мы учились в 71-й школе, и позже, после школы, в нашей юности. Агатовые глаза на бледном лице, они гладят человека, такие мягкие, родинка на щеке и густая темная коса, которую ты скручивала сзади валиком.

Для большинства женщин важно, как они одеты, без костюма «к лицу» они не смотрятся. А вот для тебя, для твоего высокого роста, как ты одета, было абсолютно без разницы — все очарование заключалось в твоих агатовых глазах и в улыбке, в той доброте, которая от тебя шла. Какая-то особая сердечная чуткость, готовность откликнуться, оказать человеку внимание исходили от тебя, как тайный аромат, и отличали от всех.

Я запомнила тебя такой, и когда после перерыва в тридцать лет ты приехала ко мне и я, открыв дверь, увидела, как ты, согбенная, поднимаешься, тяжело передвигая ноги, я не узнала тебя и ужаснулась. Не на тебя, а на себя и на время ужаснулась — ведь я также изменилась, но не вижу, не замечаю этого. Но когда приблизилось твое лицо и ты взглянула — агатовые глаза, Наташа, были все те же. Глаза и голос остались молодыми и ясными.

Сегодня во сне я просмотрела твою жизнь. Сон — ночной фокусник, воссоздал из воздуха вашу квартиру в Рещиковом переулке на Смоленской площади: две комнатки, заботливо убранные, какие-то изящные в своем уюте и бедности, куда я часто забегала к тебе списать домашние задания или задачку или просто узнать школьные новости. Я увидела твою маму, всегда подтянутую и приветливую, живущую счастливым прошлым, младшую сестру Лену, которую вы обе оберегали и очень баловали. Я знала, что твой отец, Наташа, занимал высокую должность в советском представительстве, кажется, в Иране, но рано умер, и заботы и ответственность за семью ты еще в школьные годы взяла на себя.

Потом война разбросала нас далеко от Москвы, и встретились мы, когда, окончив свои институты, начали работать. Ты окончила что-то экономическое и финансовое и устроилась в один из отделов Министерства легкой промышленности. И влюбилась в своего начальника, человека семейного и старше тебя. Это была твоя первая, глубокая, многолетняя любовь. Счастье тайное, урывками, с осторожными встречами в кабинетах министерства, когда разойдутся сослуживцы после рабочего дня. Все праздники и выходные он проводил с семьей. У тебя было только одно право, одна маленькая радость — провожать его в командировку и встречать, потому что его жена терпеть не могла такие проводы. И с какой радостной заботливостью ты пекла ему в дорогу пирожки и на свои последние деньги покупала цветы, чтобы встретить! На вокзале не надо было скрываться, ты могла вести себя открыто, как законная супруга. Его командировки озаряли твою жизнь.

Однажды ты приехала его проводить, как всегда, пораньше, в его купе еще не пришли другие пассажиры, и вы сидели, обнявшись, и целовались. Вдруг вошла его жена. По-видимому, она стала его подозревать и приехала, чтобы застать врасплох. И поймала с поличным. Между ними разыгралась тяжелая сцена: упреки, уличения, угрозы, оправдания. И ты, Наташа, была с позором изгнана.

Вернувшись из командировки, он сказал, что жена грозит пожаловаться в партком, что его могут уволить, что он дал жене слово, и встречаться больше нельзя. А ты ему открыла, что носишь под сердцем его ребенка. Он очень испугался и тут же дал деньги на аборт. Вряд ли ты осознала тогда, что вычищаешь из своей плоти смысл и счастье всей твоей будущей жизни.

Три женщины вашей семьи могли бы прекрасно воспитать малыша и обрести благую цель и радость. Но в те годы забеременеть незамужней считалось большим срамом. Будущий ребенок был приговорен. После этого аборта ты потеряла возможность иметь детей.

Тебя перевели в другой отдел, и вы больше не виделись. Но через полгода твоей тоски ты встретила его в метро. Он шел с работы и нес домой небольшой торт. Помню, ты рассказала мне тогда, что именно эта маленькая картонная коробка с тортом, этот тортик доконал тебя окончательно.

Время и заботы о матери, о Лене, необходимость в тебе спасли тебя от полного отчаяния. Лена заболела нервным расстройством, ее надо было лечить и содержать. Умерла мама, и ты стала для Лены матерью. Потом появился Виктор Иванович, степенный, хороший человек, ветеран, прошедший все наши войны, потерявший от контузии слух. Я его не знала, ты меня не знакомила. Мне только известно, что жили вы в согласии. Он был заботлив и внимателен к тебе и с пониманием относился к твоей жизни на два дома — с Леной и с ним. Он в шутку называл тебя телефонной женой — большую часть времени ты отдавала сестре.

А из жизни твоей все уходили и уходили близкие. После мамы умер от инсульта Виктор Иванович, и ты, насколько это возможно, облегчила ему тяготы земного ухода. А два года назад ты позвонила мне перед Новым годом и рассказала: «Вчера я попросила соседку сходить на рынок и купить телячьих ножек и мяса для холодца. Я приготовила холодец, он как никогда удался. Лена любит холодец. Мы с ней сидели и ужинали. Ей холодец понравился. Она сказала: «Какой хороший холодец! Надо тебе сделать такой и на праздники». Я ей еще подложила холодца. Лена поднесла кусочек к губам, и вдруг взгляд остановился. Лицо странно застыло. Рот раскрылся, и она повалилась со стула... «Скорая помощь» приехала быстро, но ничего не могла поделать — удар».

Эту внезапную смерть ты переживала особенно горько. Лена была тебе как дочь, хотя и всего на три года младше. На Лену излилась вся твоя способность заботиться и любить. Теперь любить стало некого.

И появились какие-то дальние родственники из Алма-Аты и окружили тебя заботливыми обещаниями, и опять проснулась твоя потребность быть кому-то нужной, кого-то любить... и ты отписала, оформила на них стоящую несколько миллионов квартиру Лены. Могла стать богатым человеком, а сделала такой царский подарок и осталась в бедности.

Как и следовало ожидать, внимание и заботливость родственников оказались полной иллюзией. Получив твой дар души, они стали тяготиться тобой, избегать, ты стала им не нужна и даже неприятна.

Ты извини за жесткость и наготу этого сна — я написала то, что приснилось.

Во сне я просмотрела всю твою жизнь, Наташа, и в ней — ни одной фальшивой ноты. Сон показал, какую чудесно доверчивую, чистую, нравственную жизнь ты прожила. Да, была в ней большая боль, и были, как у всякого человека, ошибки, но какая звенит в твоей жизни чистота!

И думаю, подруга, неспроста было мое сновидение. Вот твоя жизнь, вот жизнь твоих родителей. Жизнь Любови Алексеевны и Матвея Ивановича Золотаревых, моих родителей. Да и моя — жизнь старой чудачки с седыми буклями и руками в возрастных прожилках, сумасбродки в хорошо сохранившемся пиджаке и разношенных туфлях. И жизнь твоего Виктора Ивановича и моего Алеши, жизнь многих наших друзей и друзей их друзей, и многих людей в России, такой список можно продолжать долго...

Что их объединяет, несмотря на всю несхожесть, разность характеров? Что между ними общего? Бедность, ограниченность в средствах. Все они честные, небогатые труженики. И они никогда не становились рабами денег, не поклонялись золотому тельцу. Вглядись. У них непохожие, разные лица, и у всех совестливые глаза.

Недавно мне принесли небольшую книжицу. О физике из Дубны Дмитрии Корнееве. Ее издали посмертно жена и друзья (тираж 100 экземпляров).

Это был талантливый, яркий ученый, блестящий экспериментатор, изобретатель, теоретик, оставивший «заметный след в исследовании нейтронов».

Умер он в 56 лет от инфаркта. Его сердце было отдано «ядру», никем до конца не познанному, загадочному и опасному.

На фотографии такое красивое, открытое русское лицо, в прямоте взгляда что-то гусарское. Говорят, он любил науку до страсти, служил ей самозабвенно и рисковал здоровьем на реакторе.

При большом, бесспорном научном авторитете и мирового значения открытиях и статьях он не был даже кандидатом наук, не имел ни ученой степени, ни ученого звания, ни орденов.

Все интересы, силы и время он отдавал живому делу, не хотел от него отрываться и боялся неизбежных при защите проволочек, бумаготворчества и организационной формалистики. Так и не защитил себя лично ни степенями, ни учеными званиями, ни славой. Истинно нужны ему были только сама Наука, друзья, с которыми он служил ей, и его семья. Он прожил короткую, стесненную в деньгах, богатую творчеством и дружбой жизнь. Настоящий тип русского ученого. Полное забвение собственной выгоды и своекорыстия. Такой тип повсеместно встречается, пожалуй, только в России. Такие люди, как Корнеев, Наташа, стоят у нас за кадром почти каждого открытия, многих государственных премий в науке, искусстве, технике, хотя не получают ни славы, ни благ.

И знаешь, я нашла что-то общее с Корнеевым и у моего мужа, хотя Алеша был хорошим музыкантом и несостоявшимся пианистом-концертантом. Те же увлечение делом и полнейшая беспечность в отношении карьеры, то же отсутствие торговых наклонностей.

Таких людей еще Пушкин и Гоголь распознали гениальным чутьем. Потом писал и горячо заступался за них Достоевский. Бедные люди. Я бы сейчас назвала их Незаметные люди. Ты, знаю, читаешь мало, но почитай о них, Наташа, это же школьный курс. Я перечитала недавно.

«Сии суть люди мирные, от природы услужливые, склонные к общению, скромные в притязаниях на почести и не слишком сребролюбивые». Александр Сергеевич написал об исчезнувшей профессии, о станционных смотрителях и о своем Семене Вырине. Но это же написано о многих из нас! И скажу больше: все эти незаметные люди способны на самые прекрасные поступки и истинные движения души.

Богатство и слава сами по себе — мутнее, чем честная бедность. Бедный делится самым насущным, богатый — от избытка. Вспомни лепту вдовы из Евангелия. Вдова на храм отдала свою последнюю монету и стеснялась малости взноса, а богачи кичились друг перед другом роскошными подаяниями, которые при изобилии денег у них ничего не значили. И Христос отметил ценность бедного вдовьего дара и возвысил вдову в глазах богачей.

По-видимому, с богатством и славой человек становится зависимым от них, начинает суетиться, идти на компромиссы, чтобы их сохранить, и что-то ценное неизбежно отмирает в его душе.

Я убеждена, Наташа, что незаметные люди стоят ближе к Богу. В них нет эгоизма, тщеславия, показушности, жадности, хитрости, жестокосердия, они сторонятся интриг. Они в высокой степени обладают способностью любить и прощать. Макар Девушкин, например, любит кротко и жертвенно, любит по-ангельски. Я не знаю, Наташа, расчетов статистики, но уверена, что во всех областях жизни наибольшее число людей, способных на подвиг и совершивших его, вышло из бедных семей, из небогатой среды.

И я спросила себя: изменились ли незаметные люди после Пушкина, Гоголя, Достоевского? Какие они и их поступки теперь? И увидела, что все вокруг нас менялось неузнаваемо и много раз. Электричество и железные дороги, бурное развитие техники, войны, революции, компьютеры, Интернет, теперь нанотехнологии перевертывали и перевертывают весь облик Земли и людей, но незаметные, небогатые люди не изменились, они смогли сохранить чистоту своих душ, свою способность любить и пронесли через века, передали от поколения к поколению свою честность и незамутненность, они прошли через наши беды, революции, соблазны и живут сейчас в больших и малых городах и в мелких селениях (в глуши-то их больше), и они есть человечески лучшее, повторяю — высшее, что есть в России. Это они не дают России упасть окончательно, без них она пропадет совсем. Они хранят в себе ее будущее. И это им я пою сейчас свое славословие — гимн о незаметных людях.

Разница с прошлым только в том, что у нас в России незаметные люди стали еще и «лишними». К ним относятся, как к непрошеным гостям, лишними на празднике богачей, и терпят только потому, что без них некого будет обирать и некому будет богачей обслуживать.

Без бедных богачи не проживут, им невозможно без бедных, как актеру без публики.

Во всем мире, Наташа, честных и скромных обирали и обирают, где мягко, цивилизованно, а где грубо и варварски. Так было и есть, только способы обирания меняются. Обирают, и, обирая, их презирают, относятся, как к чему-то не заслуживающему внимания, как к людям второго сорта.

Происходило так во времена Пушкина, Гоголя, и до них, и после, при Достоевском и Чехове, происходит и в наши дни.

И сколько же было и прошло за все века этих незаметных, прекрасных людей, на которых Земля держится! Целая планета бедняков!..

И я рада, Наташенька, что мы с тобой в их семье, и я сейчас достану сбереженную, смуглую, из пчелиного воска, медово пахучую свечу и зажгу перед иконой в их и нашу честь. В память наших чистых радостей, наших страданий, слез и надежд...

Твоя И.М. Золотарева.

P.S. Ты можешь возразить: «Гречневая каша сама себя хвалит!»

А почему, Наташа, и не похвалить, если никто не замечает? Разве гречневая каша, ладно сваренная, рассыпчатая, плоха?