Часть первая

ДУША РЕБЕНКА

Рождество Христово — великий праздник, замыкающий гражданский год по юлианскому календарю, но в то же время новый год открывающий.

Так Господне Рождество положило конец эпохе Ветхого Завета и явилось началом времени новозаветного. Праздник новой жизни и обновления — рождение Младенца. Главное действующее лицо в нем — Дитя. Создатель, Царь и Господин, пришедший в жаждущий спасения мир не с силой и славой — но маленьким, детски-немощным, бесконечно трогательным Ребенком.

Если не умалитесь и не будете как дети…— сказал Господь, Который Сам первый же и умалился — в буквальном смысле, явив себя во всей простоте и смирении обычной человеческой жизни, подчиненной земным законам.

Святитель Николай Сербский писал в письме к одному учителю:

«Насколько высоко небо над землей, настолько мудрость Божия превышает разум человеческий. По Промыслу Всевышнего, Христу надлежало явить Себя миру и Младенцем, и Отроком, и зрелым Человеком, чтобы для всех быть доступным и привлечь к Себе всех. Если бы не был Он ребенком на земле, слово Его: пустите детей приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное — осталось бы холодным и безжизненным; или: Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное. Вы учите детей, но представьте себе, какими были бы Ваши отношения с детьми, если бы, скажем, Вы сами никогда не были ребенком? Несомненно, Христос мог явить Себя так, как бы Вы хотели, но если бы сделал так, то не стал бы для рода человеческого Тем, Кем Он желал быть, — Учителем и Спасителем всех, Примером всем поколениям человеческим…»

С Рождества — этого знаменательного события, продолжает святитель Николай, и началось спасение мира, в котором воцарился Ребенок, своей слабостью и беззащитностью победивший все силы зла и даже саму смерть.

На открытии Х Международных Рождественских образовательных чтений наш Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II сказал о том, что Рождество Господа нашего и Спасителя — это воистину праздник чистых душ. Недаром он так близок, дорог и понятен детям. Этот праздник пробуждает во всяком сердце, даже ожесточенном грехом, удивительное чувство нежности и благоговения к Всемогущему Богу, благоволившему явиться в сей мир беспомощным и беззащитным Младенцем.

Вникнем в эти слова Святейшего. Спросим вместе с протоиереем Александром Шмеманом: «Почему даже у людей, теплохладных к вере, даже неверующих, не перестает радостно сжиматься сердце при созерцании в эти рождественские дни единственного, несравнимого видения: молодой Матери с Ребенком на руках, и вокруг них — волхвов с Востока, пастырей с ночного поля, животных, неба, звезд? Почему так твердо знаем, и снова узнаем мы, что нет на этой скорбной земле нашей ничего прекраснее и радостней этого видения, которое века не могли вытравить из нашей памяти?»

Как все верно… Даже людей неверующих не оставлял и не оставляет равнодушными праздник Рождества Христова. На ярких поздравительных открытках — морозная ночь, елка — рождественская, а не новогодняя, горящая звезда, искрящийся снег… Вроде бы лишь атрибуты, прекрасная, таинственная обстановка, где рождается Праздник, истинный смысл которого далеко не всем, увы, необходим, и далеко не всегда происходит осознание святости этой ночи во всей ее полноте… И все-таки люди волнуются, сердца их радуются и замирают, словно прикасаются к чуду. Да, именно к Чуду. Однако для неверующих людей это Чудо — всего лишь сказка. Но как же хочется, наверное, всем в Рождественскую ночь верить в сказки!

А сколько удивительных историй породил этот праздник! Святочные рассказы стали отдельным жанром, и даже не особенно верующие писатели к этому жанру обращались с удовольствием. Почему? Да потому что — Чудо. Порой — самое простое чудо в самой обыкновенной жизни.

Рождество — это ожившая сказка, Рождество — это кусочек детства, сохранившийся во взрослых сердцах. Детство… Вот ключевое слово. Похоже, что Господь в Рождественскую ночь делает всем, кто хочет и может принять, великий подарок — Он ненадолго возвращает человеческое сердце в детство, к главному состоянию ребячьей души — жажды чуда и безусловной веры в чудо. Детская вера в чудо бескорыстна. Это не наше мучительное порой томление: «Господи, да сделай же наконец так, чтобы…» и тем более — не требование рода лукавого, который знамения ищет. Ребенку чудо нужно не для себя. Оно нужно просто так. Для этого мира, для его красоты, для гармоничного его существования, потому что ребенок, как никто иной, знает, что в основу нашей жизни положены все-таки не безусловные и якобы неизвестно каким образом установившиеся физические законы, а — Чудо. Пусть никто и не объяснил малышу, что Чудом этим было творение Господом нашего мира из ничего и что это для ума нашего непостижимо, — ребенок все равно знает сердцем, что не просто так начал жить и дышать этот мир…

Ответ детской души на Божие Чудо — это не удивление, тем более не страх перед непостижимым. Это радость — святая, жизнетворная, искрящаяся радость. Ученики заспорили, кто из них больше… а ведь они жили среди удивительных чудес, которые являл Учитель. Но тогда они еще не обратились, как призывал Он их — тогда они были еще слишком взрослыми, даже в Его присутствии.

Рождество Христово — это праздник свершения детского ожидания чудесного. «Ибо именно в этих словах — Ребенок и Бог — самое поразительное откровение рождественской тайны. В некоем глубоком смысле тайна эта обращена, прежде всего, к ребенку, продолжающему подспудно жить в каждом взрослом. К ребенку, который продолжает слышать то, что взрослый уже больше не слышит, и отвечать на это той радостью, на которую наш скучный взрослый, усталый и циничный мир уже больше не способен. Да, праздник Рождества Христова — есть детский праздник не только в том смысле, что для детей зажигаются елки, а и в том, гораздо более глубоком смысле, что, пожалуй, только дети не удивятся тому, что приходит на землю к нам Бог» (протоиерей Александр Шмеман).

Что же все-таки лежит в основе детской веры в чудо? Наверное, любовь. Ибо что это, как не любовь — восхищение, непосредственная открытость сердца красоте и добру и готовность раздать эту радость всем-всем, всему миру, без остатка?

Накануне рождественских праздников учительница младших классов подмосковной Лыткаринской школы М. А. Верговская предложила ученикам письменно ответить на вопрос: «О чем бы вы хотели попросить Бога и Ангелов?»

Вот что написали дети.

«Боженька, сделай так, чтобы моя мама была счастлива» (Алла, 7 лет).

«Дай Бог, чтобы моя бабушка была здорова и чтобы мама никогда не плакала» (Аня, 8 лет).

«Я хочу, чтобы у моей мамы не болела голова» (Саша, 7 лет).

«Дорогой Ангел Хранитель! Я хочу, чтобы у моей мамы все было хорошо на работе» (Вика, 7 лет).

«Боженька, сделай так, чтобы папа и мама не ругались» (Боря, 7 лет).

«Боженька, сделай так, чтобы страшных болезней больше не было» (Саша, 8 лет).

«Сделай так, Господи, чтобы в нашей стране не было аварий. И чтобы никто не ругался матом» (Женя, 8 лет).

«Дорогой, уважаемый Ангелочек! Я очень хочу, чтобы никого не обижали» (Алина, 7 лет).

«Помоги мне, Боже. Дай, чтоб вся земля была богата. Пусть 2000 год будет счастливым» (Денис, 9 лет)

«Пусть папе и маме будут не так тяжело. Пусть мир будет добрым и счастливым». (Гриша, 8 лет);

«Я хочу чтоб все-все было хорошо, у всех людей была какая-нибудь радость». (Маша, 7 лет).

«Господи, пусть будет хорошо на душе у всех людей. Пусть у всех бедных людей будет еда на столе. Пусть все люди будут дружными» (Маша, 8 лет).

«Господи, Спаситель мой, дай мне здоровья, близким и родным и даже врагам» (Олеся, 9 лет).

Доктор психологических наук Вера Абраменкова, комментируя эти детские прошения к Господу и Ангелам, отметила, что в них дети почти ничего не просят для себя — их волнуют судьбы мира, судьба страны, ее беды, а особенно — здоровье и благополучие не только своих близких, но и всех людей вообще. «Живое, горячее общение с Богом свойственно детской душе в силу особой мифологичности сознания и детской веры в чудеса. Дети стучатся в наши сердца, о чем-то нас предупреждают, от чего-то остерегают. Своей чистотой они очищают нас от скверны, своим беззлобием учат нас любви».

А учительница Марина Верговская призналась, что стала смотреть на своих ребят по-другому, словно это они преподали ей урок: «Они — светлые, ибо в каждом из них есть искра Божья». И ведь это — детишки, не особо близкие к Церкви.

Эти добрые детские просьбы, молитвы по сути — прекрасная иллюстрация того, что любовь к миру, к людям, к свету Божьему органично присуща детской душе, еще не замутненной пороками и житейскими страстями. Не эту ли любовь имел в виду Спаситель, указав ученикам, чтобы они были как дети? Ведь если ты любишь брата своего простой, нерассуждающей, искренней любовью, ты не станешь спорить с ним о том, «кто больше», да не где-нибудь, а в Царствии Небесном. Для детей весь мир, и Царство Небесное в том числе, — реальная сказка, они живут в ней и уверены, что и все вокруг видят мир так же, а если нет — то готовы всех пригласить в свою сказку бескорыстно. Помните, как плачут порой дети, когда кто-то случайно раздавит божью коровку, сломает цветок? А наблюдение за тем, как взрослый бьет собаку или кошку, может стать настоящей драмой для впечатлительного малыша. И то что, увы, во многих случаях дети сами беспощадно относятся не только к природе, но и к окружающим их людям — вовсе не доказательство того, что в их сердцах не затаилась та любовь, о которой мы говорим. Нет, это, скорее, взрослые умудрились уже повредить неокрепшие души неумелым, а порой и вовсе безобразным «воспитанием». Но пока человек маленький — искра Божья в нем ярка, и что-то сломанное в душе восстановить гораздо проще, чем у взрослого, — восстановить терпением и любовью, обращенной к глубине именно той любви, которая долго не умирает в детском сердце…

Любовь — это Сам Господь. Стало быть, наши дети вмещают в себя Самого Господа. Прекрасно отозвался о детской душе профессор, протоиерей Василий Зеньковский: «Мы знаем, мы глубоко чувствуем, что там, в глубине детской души, есть много прекрасных струн, знаем, что в душе детской звучат мелодии — видим следы их на детском лице, как бы вдыхаем в себя благоуханье, исходящее от детской души, — но стоим перед всем этим с мучительным чувством закрытой и недоступной нам тайны».

Тайна… «Антошка, четыре года, подходит ко мне в церкви и говорит: “Когда я был маленьким, я был очень большим”. Меня как током прошибает. Дело в том, что, по рассказам моей мамы, примерно в этом же возрасте я часто повторял эту фразу слово в слово. Все смеялись, но никто и по сей день объяснить, что я имел в виду, не может. Я тоже не могу» (Андрей Долинский).

Да, тайна. Впрочем, так ли уж часто жаждем мы ее разгадки? Часто ли спрашиваем себя — что такое детская душа, чем живет она, как воспринимает мир? Вспомним, как удивляют нас нередко дети непредсказуемостью мышления и яркостью, точностью, оригинальностью создаваемых образов — будь то рисунок или детская сказка. Даже описание известных событий в пересказе ребенка приобретает какую-то особую свежесть, непосредственность; знакомые и порой скучные вещи, проходя через восприятие маленького человека, являются перед нами порой в самом неожиданном ракурсе. Мы вспоминаем себя в детстве и нередко улыбаемся, но порой и грустим почему-то утраченному, тихо ушедшему из нашей взрослой уже жизни. И какой замечательной похвалой звучат слова, сказанные про какого-нибудь хорошего человека: «Да он просто ребенок, сущий ребенок!»

«Дети пока дети, до семи лет например, страшно отстоят от людей: совсем будто другое существо и с другою природой», — замечает Иван Карамазов в романе Достоевского «Братья Карамазовы», который весь пронизан по-христиански глубокими рассуждениями о детях и о том детском, что нередко остается в человеке на всю жизнь. «Все — дите», — приходит в итоге к выводу Митя Карамазов.

Но кажется, что порой именно глубины не хватает нам, когда мы начинаем рассуждать о детях, пытаемся проникнуть в загадку детской души. Не часто ли до неприятности слезливым умилением заменяются попытки понять ребенка по-настоящему? Вспомним большинство дореволюционных детских изданий, «назидательное чтение», которое кроме назидательности содержало еще и вот это сладкое умиление — у авторов подобного творчества и сейчас немало наследников. Но в истинно глубоком отношении к детям нет места елею и сюсюканию так же, как нет места и неумеренной строгости и сухости.

Тот, кто воспринимает вещи объективно, никогда не станет утверждать, что дети целиком и полностью безгрешны, не подвержены страстям, что они — сущие ангелы во плоти. Блаженный Августин в «Исповеди» высказал свои мысли на этот счет довольно жестко: «Младенцы невинны по своей телесной слабости, а не по душе своей. Я видел и наблюдал ревновавшего малютку: он еще не говорил, но, бледный, с горечью смотрел на своего молочного брата. Кто не знает таких примеров?.. Все эти явления кротко терпят не потому, чтобы они были ничтожны или маловажны, а потому, что с годами это пройдет. И ты подтверждаешь это тем, что то же самое нельзя спокойно видеть в возрасте более старшем».

Конечно, эти слова звучат категорично, но в основу рассуждений блаженного Августина положена верная мысль — все сущее на этой земле заражено первородным грехом, все несет на себе его печать. Малыши бывают капризны, плаксивы, эгоистичны, порой просто невыносимы в своем упрямстве и своеволии. Детская жестокость нередко превосходит взрослую, детская агрессивность не знает удержу. Дети в страстях своих неуправляемы: ребенок, как более слабое существо, слаб и перед страстями. Но не от нас ли заражаются они не только последствиями первородного греха, но и теми пороками, зарождения которых в только начавшей свое созревание душе легко бы можно было предотвратить? Дети, рожденные у спокойных и внимательных родителей, не подорвавших своего духовного здоровья греховными привычками, дети, растущие в обстановке любви и взаимного уважения, дети не балованные, но чувствующие родительскую ласку, — такие дети действительно являются существами, в которых ангельское начало, присущее любому человеку, проявляется на удивление ярко.

«Ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома... Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение... Мало того, может быть, именно это воспоминание... от великого зла удержит...» — это опять «Братья Карамазовы» — так рассуждает младший из братьев, Алеша.

Любимому герою Достоевского вторит в романе старец Зосима, говоря не только о зароненных в детскую душу лучших впечатлениях, освещающих ее, но напротив — глубоко ее ранящих: «Вот ты прошел мимо малого ребенка, прошел злобный, со скверным словом, с гневливою душой; ты и не приметил, может, ребенка-то, а он видел тебя, и образ твой, неприглядный и нечестивый, может, в его беззащитном сердечке остался. Ты и не знал сего, а может быть, ты уже тем в него семя бросил дурное, и возрастет оно, пожалуй, а все потому, что ты не уберегся перед дитятей, потому что любви осмотрительной, деятельной не воспитал в себе». Вспомним — в этом романе не кто иной, как лакей Смердяков подбивает мальчика поиздеваться на собакой Жучкой, дав ей кусок колбасы с иголкой внутри. Взрослый соблазняет ребенка на жестокий поступок.

А как быстро перенимают дети что-то дурное у старших товарищей, авторитет которых в определенном возрасте начинает преобладать над авторитетом родителей! Детская душа восприимчива к добру, но бывает отзывчива и на зло. Дети еще не умеют противостоять соблазнам, их воля не развилась и не окрепла. Только мудрое воспитание с ранних лет, добрый родительский пример, целенаправленное желание взрослого заложить в детскую душу неколебимые основы добра помогут маленькому человеку избежать соблазнов в мире, который во зле лежит.

«Дети — это чистые магнитофонные кассеты. Если на них будет записан Христос, то они будут с Ним всегда. Если же нет, то детям легче будет уклониться ко злу, когда они подрастут. Если человек получил духовную помощь в детстве, то он снова придет в себя, даже сбившись потом с пути. Если дерево пропитано олифой, оно не гниет. Если немного “пропитать” детей благоговением, страхом Божиим, то это будет помогать им всю жизнь» (старец Паисий Святогорец).

Дети доверчивы и непосредственны. Их непосредственность — то, что так умиляет взрослых, а порой и заставляет испытывать что-то вроде смутного чувства ностальгии — первое, что приходит в голову при слове «ребенок». Непосредственность — это некая беззащитность перед жизнью, перед ее жестокой и обманной стороной, это умение воспринимать жизнь напрямую сердцем, душой, открытой всему и всем. Это отсутствие лукавства и плотского мудрования и та похвальная простота, к которой призывал Спаситель, указывая на ребенка. Старец Паисий, говоря о чистом взгляде ребенка на мир, рассказал удивительный случай.

«Однажды ко мне в каливу пришел мальчик — ученик второго класса гимназии (соответствует 6_му классу русской средней школы). Он постучал железным клепальцем в дверь калитки. Хотя меня ждал целый мешок непрочитанных писем, я решил выйти и спросить, что он хочет. “Ну, — говорю, — что скажешь, молодец?”. “Это, — спрашивает, — калива отца Паисия? Мне нужен отец Паисий”. “Каливато, — отвечаю, — его, но самого Паисия нет — пошел купить сигареты”. “Видно, — с добрым помыслом ответил паренек, — батюшка пошел за сигаретами, потому что хотел оказать кому-то услугу”. “Для себя, — говорю, — покупает. У него кончились сигареты, и он как угорелый помчался за ними в магазин. Меня оставил здесь одного, и я даже не знаю, когда он вернется. Если увижу, что его долго нет, — тоже уйду”. В глазах у паренька заблестели слезы, и он — опять с добрым помыслом — произнес: “Как мы утомляем Старца!” “А зачем он тебе, — спрашиваю, — нужен?” “Хочу, — говорит,— взять у него благословение”. — “Какое еще благословение, дурачок! Он же в прелести! Такой беспутный человечишка — я его знаю как облупленного. Так что зря не жди. Ведь он, когда вернется, будет сильно не в духе. А то еще и пьяный заявится — он ведь вдобавок ко всему и за воротник не прочь заложить”. Однако что бы я ни говорил этому пареньку, ко всему он относился с добрым помыслом. “Ну ладно, — сказал я тогда, — я подожду Паисия еще немного. Скажи, что ты хочешь, и я ему передам”. “У меня, — отвечает, — есть для Старца письмо, но я дождусь его, чтобы взять у него благословение”.

Видите как! Что бы я ни говорил — он все принимал с добрым помыслом. Я ему сказал: “Этот Паисий как угорелый помчался за сигаретами”, а он, услышав это, начал вздыхать, на глазах появились слезы. “Кто знает, зачем он за ними пошел? — подумал он. — Наверное, хотел сделать доброе дело”. Другие столько читают [и добрых помыслов не имеют]. А здесь — ученик второго класса гимназии имеет такие добрые помыслы. Ты ему портишь помысл, а он мастерит новый, лучше прежнего, и на основании его приходит к лучшему заключению. Этот ребенок привел меня в восхищение. Такое я увидел впервые».

Мы произносим: «сохранить детский взгляд на мир», «не утратить детского восприятия жизни». Что стоит за этими словами? Наверно, детский, он же евангельский, взгляд на ближних — это взгляд из любви: взгляд, не мыслящий зла, не подозревающий зла в ком бы то ни было, всех оправдывающий и всех жалеющий.

И во многом, здесь есть то, о чем мы уже говорили, рассуждая о детском отношении к чуду. Это способность принимать в себя жизнь по-юному жадно и светло, душой неуставшей, не знающей тяжести, не пораженной накопленными за годы обидами — с желанием узнавать новое, непрестанно открывать для себя мир, идти вперед, расти и расти.

Диакон Андрей Кураев в книге «Школьное богословие» писал о том, как один философ признался, что его сыновья шестнадцати и семнадцати лет кажутся ему «ужасно старыми, когда они ведут бесконечные разговоры о мотоциклах и пластинках, а он сам заново познал радость молодости, придя из ЦК компартии к вере». И пояснил: «Ведь молодость человека измеряется его способностью оставить все позади и начать все сначала. И подлинный грех — это отказ стать большим, чем ты есть». А ведь все мы, христиане, призваны быть святыми. Один иеромонах средних лет сказал, что с каждым годом чувствует не приближение старости, а, наоборот, молодость, словно душа молодеет. «Обновится яко орля юность моя», — воскликнул он радостно.

«А обновляется человек, юнеет — от благочестия, — пишет свт. Игнатий. — Если сравнить земную жизнь человеческую с вечностию, то все мы одинаково молоды и одинаково стары. Мне представляется в цвете и красоте юности, истинно живущим — только благочестивый. Он издает из себя духовную воню бессмертия; слышен живущий в нем и оживляющий его душу Бог. Так для всех ясно ощутительна душа в действиях тела, которое она употребляет, как свое орудие; ощутительно и отсутствие души; его все видят в бездействии, в смраде охладевшего трупа».

Не эту ли необходимость оставаться ребенком перед очами Божьими образно проповедовал оптинский старец Нектарий, который держал у себя в келье детские игрушки? Он очень любил их — свою птичку-свистульку, волчок, в которых заставлял играть и взрослых людей, приходивших к нему. Давал им читать и детские книжки. Чекисты, нашедшие немало игрушек при обыске кельи, спросили старца: «Ты что, ребенок?» И получили ответ: «Да, я ребенок». Святые не случайно проводят параллель между юностью и благочестием: юность, детство уподобляют белому листу бумаги, на котором пишут наново, мягкой глине, из которой можно вылепить диковинные фигуры, ростку, которому предстоит стать чудесным цветком или плодовитым деревом…

Тем не менее, воспринимая как важное условие духовного становления необходимость сохранения или возрождения в себе детской чистоты, радости, неутомимости и, главное, любви, необходимо уходить от искушения искусственного упрощения. Господь не зря предназначил человеку пройти путь от младенчества до старости, непрестанно возрастая, совершенствуясь, приобретая опыт и мудрость. Пройдя по пути жизни, полному искушений, падений, горечи и страданий, человек, став стариком, вновь возвращается к тому состоянию, когда его уже не трогают больше жизненные проблемы, когда окончена борьба за престиж и личное счастье, когда любимое хобби, например вышивание или вырезание игрушек из дерева, превращается в творение маленького личного чуда и становится чем-то более важным, чем самая серьезная работа.

Старик — это ребенок, замкнувший жизненный круг, но это ребенок, у которого за плечами опыт. Старик — это мудрый ребенок. Взрослению нужно учиться. Но нельзя отказываться взрослеть.

Апостола Павла не умиляло слово «младенец». «Когда я был маленьким, — пишет он, — то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а когда стал мужем, то оставил младенческое» (1 Кор. 13, 11). «Братия! не будьте дети умом: на злое будьте младенцы, а по уму будьте совершеннолетни». (1 Кор. 14, 20). А ведь какое искушение — желание оставить тяжелый путь взросления и духовного возмужания, отвергнув все «взрослое» как «ненужное», «путаное», «лукавое». Подменить жизнь сказкой, мечтаниями, уходом в «мир детства», убегая от «банальностей», а на самом деле — от преодоления реальных проблем.

Все верно, сказав про человека: «Он сущий ребенок!» — мы его похвалим. Но когда мы видим, что человек нетвердо стоит на ногах и истинно — младенец по уму, то тут уже вспоминается такое слово, как «инфантильность». И это отнюдь не похвала. Инфантильного человека, слабого, с трудом приспосабливающегося к жизни, витающего в облаках тогда, когда необходимо, собрав всю волю, реально взглянуть на вещи — и начать действовать, можно жалеть, но им нельзя восхищаться. Так же как нельзя идеализировать детство лишь за то, что оно — детство.

Например, в наше время появилось такое явление, как детская иконопись, — детям доверяют делать храмовую роспись, проводятся конкурсы на лучшую икону... Виктор Кутковой в статье «Икона и дети», ссылаясь на библейских писателей, рассуждает о том, что ребенок — существо, еще не достигшее полноты развития. Одно дело — святые младенцы и отроки, другое — те дети, которых мы видим сейчас. Поэтому не стоит умиляться детским занятиям иконописью. «Не писали на Святой Руси дети икон — числились только подмастерьями: растирали пигменты, готовили левкас, краски, но самостоятельно иконописью не занимались».

Все это говорит о том, что есть вещи, для приобщения к которым просто необходимо духовное возмужание. Да и никто не станет спорить с тем, что как нельзя хорошо воспитать ребенка, совершенно позабыв, каким был в детстве сам, точно так же невозможно это сделать, оставаясь «младенцем по уму», забыв повзрослеть для роли родителя. Ностальгия по детству, так часто воспеваемая как нечто безусловно светлое и хорошее, порой носит болезненный характер.

В советские времена была такая песенка — «Куда уходит детство?» В ней — пронзительная тоска о своем ребячестве, которая вызывает жалость. Жалость, но не сопереживание у того, кто живет реальной, а не мечтательной жизнью, не уходя в прошлое, не прячась в нем от мира «взрослости», который почему-то стал вдруг тяжел непосильно. «И зимой, и летом небывалых ждать чудес будет детство где-то, но не здесь». Но почему же «небывалых» и почему «не здесь»? Кто мешает нам не просто ждать здесь этих небывалых чудес, но и творить их по мере сил? Кто мешает своими руками создавать Преображение? И если это почему-то не получается, то, наверное, не «взрослость» свою надо отвергать, но преодолевать усталость и стремиться к возрождению. Верующая душа читает этот мир как книгу, исполненную чудес, и порой даже и не удивляется им, а лишь воздает славу их Подателю. От самого человека зависит увидеть ЧУДО — через аскезу, через очищение своего сердца от страстей и приближение к Богу путем исполнения евангельских заповедей. Тогда он стяжает нрав Христов, простой, нелукавый взгляд на мир, доверится Богу и станет тем самым дитятей, которого есть Царство Небесное, независимо от того, сколько ему лет — 17, 30 или 75. И тогда человека не будет смущать непостижимость тайны детской души.

О ДЕТСКОЙ ВЕРЕ

«Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу», — говорит Господь (Мф. 21, 15-16). О чем это? Послушайте сказку, которая в переводе с детского лепета звучит так:

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешника.

На Небе Бог сказал Богородице: молитва — это сильная молитва.

А Богородица Ему сказала: Аллилуиа, Аллилуиа, Аллилуиа, слава Тебе, Боже! А Бог сказал: спасибо!

Батюшка сказал прийти всем в Церковь на Праздник. Пятнадцать… ой!.. шестнадцать, сто сорок человек пришли в Церковь. Все помолилися, они все грехи батюшке сказали, а Бог слышал и простил.

И все дети, и девочки, и некоторые дедушки, и некоторые дяди, и некоторые бабушки, и некоторые тети пошли на Причастие, потом на запивку, по две просфорки съели. И колокольня забила.

А Бог пришел к тем, кто молился на двадцать шагов. И был Праздник. И Бог радовался. И все Ангелы тоже радовались, глядя на Него».

Эту «святую сказку» рассказал пятилетний мальчик Никита, и она сильно тронула взрослых, которым ее пересказали. Но чего, казалось бы, в ней особенного? Человек описал то, что происходит в храме на каждом богослужении. Однако именно эта детская непосредственность, разговор о Боге, о Его Матери и Ангелах как о истинно живых, личностных существах, которых, кажется, ребенок видит своими глазами — именно это делает незатейливую сказку малыша трогательной, выразительной и даже поучительной.

Верующие дети не сомневаются в том, что с Богом общение идет всегда, и вряд ли у них есть понятие «Бог меня не слышит». Они не удивятся, встретив живого Господа, — только бесконечно обрадуются. Происходит ли это потому, что дети еще не вмещают в себя той грандиозности, которую мы вкладываем в понятие Бог? Возможно, отчасти и так. Мы много говорили о тайне детской души. Как дети видят Бога? Что Он для них?

Нормальный ребенок — всегда мистик. Ему присуще то, что мы называем мифологическим восприятием мира. Никто не удивляется, что ребенок до определенного возраста верит в сказки. Но тут атеист может задать резонный вопрос — сказки ему рассказываете вы, взрослые, рассказываете о том, чего на свете никогда не существовало; так мудрено ли, что ребенок и в Христа, о Котором рассказываете ему вы же, верит так же наивно, как верит в Деда Мороза?

На это нечего было бы возразить, если бы вдруг не оказалось, что дети-то наши и без нас знают о Боге! Об Ангелах, об ином мире. И вера их вовсе не так уж и наивна, как может показаться на первый взгляд. Бог — это не Дед Мороз. Он Сам открывается человеческой душе, пусть еще младенческой, Он говорит с ребенком — но как, о чем? Это странное для нас ощущение близости иного мира, эта уже непонятная в зрелом возрасте открытость сердца Высшему, просто и напрямую, и впрямь делают детей, как точно подметил Достоевский в «Братьях Карамазовых», как будто иными существами. Нам необходима особая чуткость, чтобы понять дитя и принять его мир, чтобы случайно не затушить яркий и трепетный огонек веры в чудо, не убить полет его души, подобно тому, как, резко схватив бабочку за легкие крылышки, мы убиваем ее полет. В семьях, где родители придерживаются строгого рационализма, может вовсе не приветствоваться детская вера в чудесное. «Фантазии, глупости» готовы искореняться в таких семьях на корню. Но так же порой не в меру строгие православные родители ограничивают не только детскую фантазию, но и ту легкость и непосредственность, с которой дети вдруг начинают лепетать о Господе. Родителям кажется, что надо немедленно пресечь легкомыслие. Но, быть может, в таких случаях вовсе и не стоит спешить? Конечно, далеко не каждое детское слово и действие, как порой склонны думать восторженные взрослые, несет в себе сокровенный смысл, все это и впрямь может оказаться обычной милой детской глупостью, шалостью, бессмыслицей, но и наоборот — не все, что кажется нам глупостью и бессмыслицей в детских словах и поступках, таковым и является. И тот мир, о котором мы знаем, прикосновение которого, быть может, кто-то из нас ощутил в таинствах и молитвах, открывается детям иначе, чем нам.

«До какой степени дети совершенно реально живут потусторонним миром, всем известно, — пишет митрополит Вениамин (Федченков) в книге «О вере, неверии и сомнении». — И если я не помню почти ничего о себе, то запишу кое-что из жизни других детей.

Один трехлетний ребенок — пишет мне его бабушка Ш. — долго мучается коклюшем. Перед сном говорит бабушке:

— Бабушка! Если ты во сне увидишь Ангелов, скажи им, чтобы у меня перестал кашель: я очень устал!

Другая бабушка, приехавши навестить умиравшую от чахотки дочь в Париже, рассказывала мне про внучка Алешеньку:

— Дочь-то моя вышла замуж за комиссара. Он не велел даже и упоминать о Боге. А у меня на груди крест висел, Алешенька-то и увидал.

— Бабушка! Это что такое у тебя?

— Часы, — говорю, — милый мой!

Он послушал: не тикают. Не поверил. А все же в колокол-то по праздникам звонили. Уж не знаю, откуда, но все же он узнал о Боге. И один раз говорит мне:

— Бабуся! Понеси меня в церковь; я один раз, только раз посмотрю на Боженьку — и больше не буду…

Граф А-н, в присутствии членов Синода, в 1920 г., в Херсонском монастыре рассказал о своих девочках (Марфиньке и, кажется, Наденьке) следующее:

«Они уже были в постельках (в Ялте). Я, по обычаю, вошел к ним в спальню, чтобы на ночь перекрестить их. Двери отворялись бесшумно. Слышу их разговор:

— А как ты думаешь: они ныне придут к нам? — говорит одна.

— Я думаю, придут...

О ком это они? О родителях, что ли? Спрашиваю:

— Кого вы ждете еще? Кто — придут?

— Ангелы, — просто ответили они.

— Какие ангелы?

— Беленькие, с крылышками.

— Они к вам ходят?

— Да!

Я больше ни о чем не спрашивал. Молча перекрестил и со слезами радости вышел».

Так и что же? — опять спросит скептик. Дети, несомненно, слышали о Боге и Ангелах, даже тот мальчик, сын комиссара, наверняка мог услышать о Нем от кого-то — за всем не уследишь. Вот дети и играют в Ангелов, как играют в волшебников.

Да, верно, детям свойственно играть и ощущать сказку правдой. Но до того, чтобы вжиться в сказку настолько, чтобы верить в чудесное исцеление, детскому сердцу нужно получить от этой сказки очень сильное впечатление. Впрочем, не это главное. Главное то, что дети, говоря о Боге, говорят о том, что они ЗНАЮТ, а не о том, что дорисовало их живое воображение, восприняв рассказы взрослых. И знают о Боге даже самые маленькие детки, которые еще и говорить-то не умеют, и сказок никаких не понимают. «Если над кроваткой малыша повесить иконку Ангела Хранителя, — говорит писательница Юлия Вознесенская, — он будет к нему обращаться, разговаривать с ним. Повесьте кошечку, сказочного человечка — ничего подобного!»

Автору этой книги один уважаемый священник рассказывал, как его двухлетней дочери подарили игрушечного Ангела. «Она: “А-а-х!” — и прижала его к себе. Прежде ни на одну игрушку девочка так не реагировала. Она увидела своего знакомого. Младенцы, маленькие дети непостижимо для взрослых общаются с невидимым ангельским миром...»

Отец рассказывает про дочку, которая умеет произносить только отдельные слова: «Над кроватью у Настеньки весит большая икона Троицы. Ребенок просыпается, показывает на икону и говорит: «Бог», потом на красный угол — и тоже: «Бог». Днем ходит по дому играет, внезапно начинает подходить ко всем и, показывая на иконы, говорить: «Бог», так всех обойдет и опять играет. А про Ангелов, которых дети видят, как некоторые говорят, могу рассказать следующее. Много раз так было. Настенька ни с того ни с сего вдруг заулыбается, рассмеется и, показывая куда-то под потолок (мимо всех людей), говорит: «Бог» (Зорин Петр).

Наша современница утверждает, что в детстве всегда точно ЗНАЛА, что за облаками существуют «города Ангелов»... Никто не говорил ей об этом. Во снах (она хорошо помнит себя с двух лет) видела другой мир, «более реальный, а этот иногда казался призрачным». И вопрос о существовании иного мира был решен.

Некрещеная девочка, живущая в неверующей семье, «пристает» к родителям:

— Когда мы пойдем к Боженьке? Почему мы не ходим в церковь?

Что это? Откуда у ребенка такая потребность?

Бабушка, назвавшая себя в письме к священнику рабой Божией Валентиной, жалуется на проблему в семье: «Благословите, батюшка! Моя дочь крещеная, но не воцерковленная, замужем (брак невенчанный) за некрещеным человеком, протестующим против Бога, который стал так активно возражать только после женитьбы. Я за них молюсь. У меня есть внук, ему почти два года. Я приезжаю к ним регулярно, раз в неделю. Ребята уходят, я остаюсь с внуком. Перед сном в обед, укладывая его спать, я даю ему икону, и он целует ее много-много раз, и просит сам, и плачет, если не даю, а говорю, что хватит. Мажу маслом со святых мощей, что он также очень любит и просит. Просит, чтобы я пела ему православные песни, когда укладываю. Он их слушает и засыпает. Так вот, когда меня нет, он просит мою дочь и зятя дать ему икону, а они раздражаются от этого. Получается, что из-за меня у них раздоры в семье. И что делать, я не знаю. Посоветуйте, пожалуйста».

Довольно жестоко со стороны родителей лишать ребенка того, к чему тянется его душа. Потому что, как мы видим, священные предметы явно что-то значат для малыша, еще не умеющего толком мыслить, и вовсе не потому, что они ему просто «понравились». Ребенок выделяет их из всего остального, похоже, чувствует исходящую от них святую силу — и воспринимает это, возможно, на каком-то ином уровне, чем взрослые. Собственно, чувство благоговения перед святыней, пусть даже смутное, присуще и неверующим — недаром мы смотрим на кощунников как на людей, уже полностью потерявших совесть. Понятно, что для ребенка, в силу открытости его души вышнему миру, это чувство может быть так же естественно, как возможность слышать и обонять.

«Клавочка (около полутора лет) гуляет по комнате старших братьев, подходит к полке с книгами. Там много всего красивого и яркого, естественно... и Распятие лежит. Она его цап — и целует. Раз, другой... Честное слово, я ее к этому никак не побуждала!

Проходит пара часов, Клавочка (уже в другой комнате) падает и ушибается. Естественно, ревет. Беру ее на руки, пытаюсь как-то утешить, — не получается, слишком сильно стукнулась. Вспомнив давешнее происшествие с крестом, вынимаю из-за ворота свой нательный, — просто вынимаю, опять же, не протягиваю ей, ничего с ним не делаю. Берет, начинает целовать, и довольно быстро слезы прекращаются.

Когда пришли родители и я пересказала им эту сцену, они ответили, что да, было уже неоднократно, что они уже и удивляться перестали... хотя на самом деле никто и никогда девочку такому не учил» (Анна Лейцина).

Анна Лейцина же рассказала историю про пятилетнего Кузю.

«Кузя, в ознаменование устанавливающейся взаимной любви и доверия, показывает мне свои сокровища, старательно припрятанные в разных секретных местах в доме. Вроде все обычное, как у любого мальчика, — проволочки, винтики, жетоны от какой-то игры... И вдруг достает медальон с образом Пресвятой Богородицы:

— А вот это Божия Матерь. Ее зовут Мария, ты знаешь? А хочешь Ее поцеловать?»

Тут вроде бы и говорить не о чем. Но на самом деле — есть о чем. Ребенок поместил священный предмет — изображение Богоматери — в свой маленький мирок. Кто-то из чересчур уж строгих взрослых, быть может, даже и нахмурится. В ребенке надо с ранних лет воспитывать благоговейное отношение к святыне, медальон с иконкой должен лежать с иконами, в красном уголке, а не среди винтиков и шурупчиков. Это, конечно, крайность, скорее всего — взрослые просто не обратят внимания. А мне, например, подобное отношение к священному образку представляется чудесным. Что такое мир детских «сокровищ», старательно собираемых, запрятанных по тайникам, бережно хранимых? Пусть каждый вспомнит себя в детстве. В детстве ведь все имеет совсем иную ценность. Ни один ребенок не обрадуется, если на день рождения ему подарят что-то дорогое, практичное — но скучное. Однако будет в восторге от любого подарка, который можно включить в мир ребячьих игр — в мир детского преображения окружающей действительности. В мир, где золотую монету можно спокойно обменять на красивую пуговицу, считая обмен равным, где демонстрация зарытого в песок «секретика» являет собой подтверждение истинного дружеского доверия. И если в этом мирке находится место для Господа — это говорит о том, что вера, своя, от сердца, не внушенная родителями едва ли не насильно, действительно живет в юной душе, вера горячая и живая.

Для верующего ребенка Бог близко, Он рядом, Его не надо долго звать. Мы Его не видим? Так и что же? Ребенку, для того чтобы знать и чувствовать, не обязательно видеть. Господь присутствует в жизни просто и естественно, и когда, например, взрослые делятся друг с другом мнениями, за кого следует голосовать на ближайших выборах, двухлетний малыш вдруг спокойно отвечает: «А я голосую за Боженьку» — и одной этой фразой вводит взрослых в свой мир, где все иначе оценивается, где все видится по-другому.

Еще одна реакция на происходящие в обществе события.

«Недавний “Норд-Ост”.

Шестилетний племянник ходит по квартире (как всегда, на носочках) и ругается:

— Не люблю террористов!.. Не люблю террористов!.. Я — антитеррорист!..

Его спрашивают, чтобы сбить с “заезженной пластинки”:

— А кого ты любишь?

Никита, подняв указательный палец вверх:

— Я Бога люблю!» (Р.Б. Иоанн).

И это на самом деле любовь. И ответ свыше на нее — на любовь создания и впрямь иного, чем взрослые, — тоже дается иной, не тот, который могли бы получить мы, ведь нередко главная наша проблема — теплохладность…

«Сон Антошки.

“Я был в подъезде на лестнице. Сначала я спустился в самый низ, потом стал подниматься и никак не знал, где наша квартира. Я ходил уже два дня и очень хотел есть. А потом я вдруг встретил батюшку. Нет, я его не знаю. Он был одет как в церкви, очень красиво, во все такое сияющее и белое. Он мне сказал: “Разве ты не знаешь, что сначала нужно всегда помолиться Богу и попросить у него помощи”. Потом он дал мне хлеб, и я поел. Потом мы с ним вместе помолились, он взял меня за руку и отвел домой. Я сказал, что наша кнопка звонка нижняя, он позвонил, и нам открыли. И я так радовался!”

— Сын, как ты думаешь, зачем Бог тебе показал этот сон? Давай подумаем. Во-первых, когда тебе трудно, всегда надо молиться и просить у Бога помощи. А когда вы с батюшкой молились, ты молился искренне или как сегодня скороговоркой, глотая слова?

— Нееет!

— Значит, Бог тебе показал, какой искренней должна быть твоя молитва, чтобы Он тебя услышал. Так?

— Да!

— Ну и третье, запомни: помощь приходит, когда ты — член Церкви, когда ты часто причащаешься, когда батюшка тебя благословляет.

Смотрит удивленно — разве можно жить иначе?» (Люся).

Яркий пример, хотя, естественно, он не свидетельствует о том, что все дети поголовно воспринимают Бога именно так, как этот четырехлетний (на момент рассказа) мальчик Антоша. В крайних же случаях происходит то, что сами родители угашают живую искру веры в детской душе, подходя к религиозному воспитанию сухо и формально. Но все-таки даже угасание детской веры или же вообще отсутствие каких-либо признаков ее живого горения в душе ребенка не отменяют того, что возможность принять в себя духовный мир — просто и естественно, горячо и без условий — детям присуща всегда, присуща изначально.

Журналист Наталья Грищенко в статье «Не препятствуйте детям приходить ко Мне...» рассказывает о том, как ребята-правонарушители, «трудные дети», состоящие на учете, были приглашены в один из московских храмов. Автор-очевидец тепло описывает посещение храма детишками, которые всегда были более чем далеки от Церкви: как завороженно разглядывали они иконы, подсвечники и позолоту Царских врат, нарядные рождественские елки... А один мальчишка спросил: «Тетенька, а где здесь Христос?» Дети зачарованно слушали священника, неумело крестились перед образами.

Еще в этой же статье рассказывается о том, как подростка, прозванного участковым инспектором «Горе мое», привели в церковь, разрешили позвонить в колокол... Мальчик остался очень доволен, он стал каждый день посещать храм, где начал проводить все свое свободное время. Поведение его исправилось, и в конце концов этот подросток стал иконописцем.

Так стоит ли бояться привести ребенка в храм? Даже если сами родители неверующие — почему бы не разрешить ребенку проявить себя в своей естественной религиозности, почему бы не позволить юной вере расправить крылья? Вам не нужен Бог? Но детям Он нужен!

Могу описать случай из собственного опыта, когда мне нежданно-негаданно довелось выступить в роли проповедника перед довольно «тяжелым» пятым классом. Это было в постсоветской школе, где я, сама едва окончив школу, работала лаборанткой. Накануне Пасхи пожилая учительница попросила меня рассказать детям о сути праздника — сама она это сделать не могла, так как была неверующая и просто не имела достаточных знаний по теме. В то время мне, в общем-то, почти еще тоже ребенку, роль оратора была непривычна, «урок» я провела не очень ровно, говорила негромко, но чем дольше времени проходило — тем сильнее возрастало мое удивление. В той школе я подрабатывала еще уроками рисования и прекрасно знала этот невыносимо-неугомонный пятый класс, с которым сладить было очень трудно. Но все, даже самые хулиганистые, сидели словно набрав в рот воды — и слушали меня. Поскольку, повторюсь, моей личной заслуги в этом не было, я объяснила это интересом к самой теме. И не ошиблась. Уже прозвенел звонок на перемену, а дети все еще слушали мой рассказ о страданиях и воскресении Христа, а потом, по окончании, окружили меня и стали задавать вопросы — да, да, о Боге! И суть всех сводилась к одному: какой Бог?

Скорее всего, взрослые люди, которые сами не задаются подобным вопросом, просто не могут представить себе, что он вполне может интересовать детей. А он их очень интересует! Так что пора, давным-давно пора забыть клевету о том, «что христианство — вера слабаков», что оно призывает «смириться со злом», что оно «противоречит науке и искусству». Все это совсем не так. И именно в ребенке вера пробуждает все самое детское, самое яркое — живость, ясность восприятия, творческий взгляд на мир, хорошее любопытство, желание украсить, преобразить…

Почти комичный случай. Маленькие сестрички, побывав с мамой на Троицу в церкви, очень вдохновились службой в зеленом храме, наполненном таким чудесным травяным запахом. Но, вернувшись домой, огорчились, видя, что их деревня имеет унылый, не праздничный вид. Недолго думая, девочки позаимствовали сено у соседа и принялись украшать им дорогу — «чтобы у всех был праздник». За сено, конечно, от мамы досталось, но вот ведь — истинно детское стремление! Если праздник — так уж пусть праздник для всех, и пусть родная деревня тоже радуется в Троицын день.

Бог и ребенок — это такой союз, благодаря которому в душе ребенка произрастает именно красота, радость, свет, тепло, сила и воля. Дада, христианство воспитывает именно волю, силу духа, чувство ответственности. А еще — стремление к красоте и гармонии. Ребенок, влюбленный в храм, в церковные службы, в иконы в домашнем красном углу, прикасается чистой душой к Высшей Красоте. Он становится маленьким поэтом. Ребенок, в душе которого — наибольшая открытость Небу…

В одной из своих книг я рассказывала, как впервые встречала Пасху Христову в храме, за ночным богослужением. Так сложились непростые обстоятельства, что душу грызла тревога, обида чуть ли не на весь белый свет. Пошла в церковь, решила: «Все оставлю за порогом. Уж если такая служба не поможет, то что же тогда?..» Вхожу в притвор. Тихо, малолюдно. Ярко горит множество свеч, золотятся ризы, украшения иконостаса... И встречает меня ангел. Моя знакомая маленькая девочка. Подбегает ко мне:

— Здравствуйте! Давно вас не видела!

Большие темные глаза блестят огоньками. На живом хорошеньком личике — радость. И эта радость вдруг охватила и мою душу. Не выдержав, я обняла ребенка.

— Здравствуй, солнышко!

Вот и остались горести за порогом — хотя бы на пасхальную ночь.

В храме встречаю маму девочки, здороваемся.

— Решили взять ее с собой в этот раз?

— Ой, на прошлую Пасху мы оставили ее дома. Зачем, подумали, тащить — только измучаем ребенка. Возвращаемся и узнаем, что она только перед нашим приходом заснула, а всю ночь не спала, была возбужденной, никак не могла угомониться. И как же мы тогда с мужем пожалели, что в храм ее не взяли...

Этой ночью в храме были еще детишки. И, казалось, за всю долгую службу они ни капельки не устали. Погляжу — как пташки перепархивают от подсвечника к подсвечнику, поправляют свечи. Заняты...

Праздничная служба подходила к концу, я пошла было к друзьям, сидевшим поодаль, когда передо мной вновь появилась эта девочка и сказала:

— Христос воскресе!

Что-то дрогнуло внутри. Как же могла я забыть, что теперь уже можно весь свет приветствовать этими чудесными словами: «Христос воскресе»! И снова первым это сделал ребенок. И с нею первой я похристосовалась. Думаю, вразумлял Господь. Злилась на людей, а Он опять послал мне дитя, словно призывал: будь такой же...

— Я люблю в хоре петь, — делилась уже в другой раз со мной эта же шустрая малышка. Теперь — уже школьница. Прошло немало времени после той памятной Пасхальной ночи.

— Думаю, Ангелы радуются, когда мы поем...

Затем разговор как-то переходит на выяснения: похожа ли она на маму или на папу, на кого походит ее младшая сестренка...

— Знаешь, — спрашивает, — на кого похожа ты?

— На кого?

— На этот храм! — закидывает голову, устремляя взгляд на яркую роспись на потолке.

Удивляюсь:

— Почему? — Потому что ты нежная — как этот храм. Мама тоже очень нежная. Все нежные женщины похожи на храм...

Если это не поэзия в лучшем ее проявлении — то что?

В самом непосредственном общении детей с Богом есть нечто сродни высшему творчеству. Конечно, дети не умеют составлять акафисты, но их молитвы — простой разговор с Богом — это именно творчество души. Это разговор с Живым Богом — напрямую.

«Вероника, четыре года, молится утром:

— Господи, спасибо Тебе за все: за папу, за маму, за братика, за солнышко... (в этот момент гремит гром; Ника оборачивается к окну и видит, что небо черное и на улице ливень) ...за дождик тоже спасибо!» (Анна Лейцина).

«Дедушка моего племянника имеет привычку после еды, осеняя себя крестным знамением, приговаривать: “Слава Тебе, Господи, за хлеб-соль!”

Четырёхлетний мальчик, замечая это, однажды промолвил:

— Слава Тебе, Господи, за хлеб, за соль и за мороженое!» (Андрей Истоков).

Дети очень конкретны. Абстракций они до определенного возраста не воспринимают. Если за все Богу спасибо — так уж за все! Без предварительных наставлений и проповедей. Молитва для ребенка — это именно живое общение с Господом. Священник говорит маленькому сыну: «Иди кушать и не забудь помолиться перед едой». Мальчик отрывается от кубиков, встает и говорит: «Господи, я пошел кушать».

И это вовсе не словесная игра.

Самое же удивительное в детской вере то, что дети понимают непостижимое и знают то, что объяснить словами невозможно — можно только ощутить это душой и принять в сердце: бессмертье души и осознание того, что там и начнется настоящая жизнь. Автору этой книги (как, наверно, и многим) в детстве тоже отчасти было знакомо это ощущение, я была довольно убежденной пионеркой — и, стало быть, атеисткой, но почему-то во мне всегда жило ощущение, что я не умру. То есть умру… но не до конца. Что есть во мне нечто — бессмертное. И это было именно на уровне внутреннего знания, не подкрепленного никакими абстрактными рассуждениями. Не думаю, что это ощущение сохранилось бы, если бы я оставалась неверующей в более зрелом возрасте.

Для верующих же детей существование рая — несомненно, и они еще сами расскажут о нем родителям.

«Полине пять лет. Она беспокоится о голубе, который ходит по рельсам. Спрашивает: “Мама, а если его поезд собьет, он в рай попадет?” Мама рассеянно отвечает: “Ну да, наверное, в какой-нибудь голубиный рай…” Полина возмущается: “Мама, ты что?! Рай же — один на всех!”» (Инна Кобозева).

Обратимся вновь к книге митрополита Вениамина (Федченкова) «О вере, неверии и сомнении».

«7_летняя девочка Сонечка. Мать ее заболела. Говорят о смерти. Но дочка совсем спокойна. Когда же мать (К.) особенно жаловалась на боли и боялась смерти, то Сонечка подошла к ней спрашивает:

— Мамочка, почему ты боишься смерти? Ведь ты же говоришь мне, что в раю очень хорошо у Боженьки. А ты не хочешь туда идти?

...Не знаю, что ответила мать.

Сонечку очень часто причащали, и она любила это...

В Симферополе в семье Р-х умирал 3-летний любимец. Родители плачут. А он говорит им: “Домой, домой ухожу”.

Об Ангелах еще припоминаю рассказ еп. Тихона (тогда еще архимандрита) (Тищенко), бывшего настоятелем в Берлинской Русской Церкви. В 1923 году я был приглашен читать лекцию на съезде христианской молодежи в городке Фалькенберге, недалеко от Берлина. Был и о. архим. Тихон. Он был очень образованным богословом, инспектором в Киевской Духовной Академии, магистром. Происходил из крестьянской семьи, из г. Белой Церкви. У них была большая семья; человек 7 детей. Последний ребеночек — Мария опасно заболела. После нескольких бессонных ночей мать их, положивши дитя возле себя на кровать, заснула. А мальчик — тогда еще Тимофей — сидел у окна.

— Мне было лет 7. Вдруг я увидел Ангела с Манькой на руках и закричал: “Мамо! мамо! Маньку взяли, Маньку взяли!” Мать проснулась: “Что ты кричишь?” — “Да Маньку взяли!” — “Кто взял?” — бросилась она смотреть дитя больное. “Ангел взял. Я видел”. Мать взяла Марию, но она уже была мертва».

Можно снова возразить, что в те времена, да и в годы послереволюционные уклад многих семей был религиозен, вот дети и проникались подобными чувствами, верили в то, что слышали.

Но вот современный пример. После просмотра какого-то фильма дочка, три года, подходит к маме. Семья атеистов. Разговоров о Боге, смерти и подобном не было.

— Мама, а почему когда кто-то умирает все плачут?

— Ну... а ты что думаешь?

— Я думаю, они плачут потому, что им теперь скучно будет.

— А как же те, кто умирает?

— А что им плакать? Им теперь хорошо и интересно.

И убежала по делам». (Сообщение с «Форума Нашего города»).

Еще пример, который, кажется, не требует комментариев.

«Племяннику Никите пять лет. Иногда любит рассуждать на различные богословские темы. Одна из последних — о встрече с Богом.

— Мама, когда же мы встретимся с Богом?

Ответ, по-видимому, не удовлетворил («Бога не видел никто никогда»). Поразмышляв самостоятельно, выдает:

— Да, мама, тебе осталось только старость пережить, а мне еще долго до встречи. Маме — тридцать» (Анна З.).