К Р И Т И К А
СЛОВОПОМОЛ
О современной литературе, писателях и читателях
 Вот лежит передо мной сборничек фантастики. Рассказы объединены названием «Шутник». Издательство «Мир», доисторический 1971 год. Несколько поколений зачитывали до дыр эти пузатые маленькие книжечки. Рецепт их составления был обыкновенно классический: один рябчик — одна лошадь. В этом рябчиком глядят два рассказа Айзека Азимова и крошечный Шекли, лошадью — невнятный болгарин и Джанни Родари. А вот автор малоизвестный, хотя, что важно, англоязычный. Из-за него-то я и перерыла в конце века весь дом, отыскивая потрепанный в лоскуты томик.
Фриц Лейбер, «Серебряные яйцеглавы». Маленькая повестушка или большой рассказ. Кого ни спросишь, — не помню. Начинаешь пересказывать, — ах да, что-то такое смутно... С Азимовым в одной книжке. Между тем вещь профетическая. В ней «слово найдено». Ключевое слово сего дня.
В отдаленном будущем происходит бунт писателей. Обуянные гордыней, они желают сами писать книги. Как это делается, писатели, конечно, не представляют. Значение слова «писатель» изрядно изменилось с неблагоустроенных древних времен. Книги пишут электронные машины — «словомельницы». Писатель же обязан по заключенному с издательством контракту а) нажимать пусковую кнопку словомельницы, б) экзотически выглядеть, чтобы объемная фотография на задней обложке отвечала образу «творческой личности», в) вести богемный образ жизни.
И вот катастрофа произошла. Около пятисот словомельниц, собственность издательств,
разбиты в дребезги.
«Поставки новых книг в магазины Земли были урезаны сначала на пятьдесят, а затем на девяносто процентов в целях экономии скудного резерва уже смолотых произведений. <...> Телевизионные программы и трехмерные фильмы были также переведены на строгий режим, поскольку и сценарии, и тексты для них поставляли те же словомельницы».
Создать новые словомельницы нет времени — назревает недовольство. Что делать? Поставить новые названия на уже использованный словопомол? Тщетная попытка! — «по каким-то причинам при повторном чтениикниги даже самого тончайшего помола не вызывали ничего, кроме отвращения».
Вот оно, слово: словопомол. Не следует путать его с «чтивом». Словопомол — это чтиво, которое можно читать, но нельзя перечитывать.
Мы живем во времена победного вытеснения чтива словопомолом.
Чтиво перечитывать можно. И «Анжелику», и «Поющих в терновнике». Есть у каждого чтиво любимое, лучший друг в минуту усталости, в гриппозной постели. Друг, глупость которого прощаешь за доброту. В советские времена хорошее чтиво было в дефиците не меньшем, чем хорошая литература.
В перестройку чтиво мирно лежало на развалах рядом с Набоковым и Юнгом. В глазах рябило — «Консуэло», «Анжелика» настоящая и «Анжелика» фальшивая, Чейз и Кристи, озорная пани Иоанна Хмелевская...
Первые ласточки словопомола появились скромно, легли в уголке... Что это такое, рядом с Желязны?
«— Вы совершенно правы, молодой человек!— крикнул старик (персонаж Лейбера — Е.Ч.). — Важна словомельница, а не писатель. Я читаю все до единой книги, смолотые на первом агрегате издательства «Скрибер», независимо от того, какую фамилию они потом ставят на обложке. Эта машина придает своей продукции особую сочность. Иногда приходится немало потрудиться, прежде чем найдешь книгу с маркой АС-1, но оно того стоит. Только книги с маркой АС-1 создают полный и восхитительный вакуум у меня в голове, ощущение теплого и непроницаемого безмыслия».
Первой на полную мощь заработала словомельница издательства «Панорама». Марка бросалась в глаза сразу — цветная рамочка сверху. Любовные романы. Они первыми украсили прилавок. Впередглядящее издательство — когда другие словопомолом только подрабатывали, это взяло его производство за основу. Она и он, ссора, козни врагов, примирение, звон свадебных колоколов. Ну и что, собственно, тут нового? Еще джеклондоновский Мартин Иден писал «коммерческие» рассказы по этой схеме. Вся-то разница — их несомненно можно было перечитать.
А вот это?
«— Да? — отозвался он, не поднимая головы.
Эми остановилась напротив него.
— Роберт, я с тобой разговариваю.
— Минутку.
Не удержавшись, девушка дала волю своему характеру:
— Не пойму, почему ты так настаивал, чтобы я здесь осталась! — кипела она. — Ты
уделяешь мне меньше внимания, чем пойманной рыбе.
Рой вскочил из-за стола.
— Какой бес в тебя вселился?
— Я не желаю быть элементом дизайна!
Эмили гневно уперла руки в бока. Шорты, что она надела сегодня, туго обтягивали ее
плоский живот и упругую попку, серые глаза сверкали как сталь.
— Но мы же с тобой договорились, — сердито проворчал Рой, — что я не буду до тебя дотрагиваться.
Ее ноздри затрепетали.
— Но мы же не договаривались, что ты будешь абсолютно игнорировать мое существование.
— Это довольно сложно, поскольку ты все время что-то моешь или чистишь.
— Если бы ты не был таким неряхой, мне бы не приходилось этого делать.
— Знаешь, в чем твоя проблема? Ты понятия не имеешь, что значит отпуск!
— Лучше бы ты никогда не приезжал сюда! — яростно выпалила Эми.
— Ты даже не представляешь, как я жалею, что приехал, — бросил в ответ Рой».
Подобными бурями в пустом стакане наполнен каждый любовный опус. Лишенные всякого содержания, они тем не менее что-то мучительно напоминают. Нет, не друг друга: память задерживает эти диалоги не больше, чем сито — песчинки. Что-то иное.
Господи, ну разумеется! Рей Брэдбери, «451 по Фаренгейту».
«— Пожалуйста, не злись.
— Кто злится?
— Ты.
— Я?!
— Да. Прямо бесишься.
— Почему ты так решила?
—Потому.
— Ну, хорошо! — кричал Монтэг. — Но из-за чего у них ссора? Кто они такие? Кто этот мужчина и кто эта женщина? Что они? Муж с женой? Жених с невестой? Разведены? Помолвлены? Господи, ничего нельзя понять!...
— Они... — начинала Милдред. — Видишь ли, они... Ну, в общем, они поссорились. Они часто ссорятся. Ты бы только послушал!.. Да, кажется, они муж и жена. Да, да именно муж и жена. А что?»
Здесь, правда речь о телевизионных постановках, но это совершенно не важно. Ведь тексты телесценариев «поставляли те же словомельницы».
Ругань, нескончаемая ругань. В процентах девяносто пяти любовных романов знакомство героя и героини начинается с того, что он хамит ей как последний подонок.
«В этот момент над ее ухом неожиданно прогремел грубоватый голос:
— И надолго вы тут припарковались?
Тон ей сразу не понравился. Гость, наверное. На нем был нарядный костюм — светло-серые брюки в полоску, серый, в тон, приталенный пиджак, в петлице — розовая гвоздика. Молодой брюнет высокого роста с красивым, но очень сердитым лицом. Лиз немного растерялась, гадая, чем вызвано его раздражение.
— Что вы сказали? — спросила она, притворившись, что не расслышала.
— Я спросил, надолго ли вы тут припарковались? — повторил он с той же неприятной интонацией.
Тут Лиз вдруг сообразила, кто это. Шафер! Лиз вспомнила, что в обязанности шафера входит рассадить гостей по машинам после церемонии.
Лиз постаралась держаться как можно спокойнее и увереннее.
— Я останусь здесь до конца церемонии, если вас время интересует.
Ее ответ, впрочем, только больше разозлил брюнета.
— Но вот это, — он презрительно кивнул на ее старенькую, хотя и тщательно вымытую машину, — это нельзя тут оставить!
Лиз почувствовала, что в ней закипает раздражение.
— Я не собираюсь переставлять машину в другое место! — заявила она сухо.
Он подошел к ней вплотную, Лиз даже слегка вжалась в дверцу своего маленького автомобиля.
— Послушайте, дорогуша, — процедил он сквозь зубы совершенно наглым тоном, — если вы приехали пораньше, чтобы занять место поближе и поглазеть на церемонию, — пожалуйста, но свое транспортное средство уберите со стоянки для гостей. И подальше!»
Хорош джигит? Потом все всегда проясняется: в нежном возрасте лет двадцати его жестоко обманула красивая бяка с длинными ногами, и с тех пор герой вообще страсть как не доверяет женщинам. А чем больше они ему нравятся с первого взгляда, как, конечно, героиня, тем больше ранимый бедняжка хамит из естественной самозащиты.
Но все же почему милые в любовных романах тешатся исключительно тем, что бранятся? Хоть бы разнообразия ради что-то другое. Нет, все грубят как заведенные.
Сначала я предположила, что быть может, имеет быть тонкий психологический расчет: приятная щекотка прапамяти. Апелляция к инстинктам. Самый свирепый троглодит считался в пещере видным кавалером. Грозно рыча, он наматывал на кулак локоны своей избранницы и волоком тащил ее к новому очагу. Подруги смотрели и завидовали: уж коли он с девушкой так, что ж тогда с мамонтом будет?
Ставка на подсознательную ассоциацию грубости с покровительством? Тоска современной женщины по брутальности?
Нет. Все гораздо проще. Ругань и примирения героев — движущий механизм текста. Только постоянная ругань способна придать вакуумным диалогам видимость смысла, ощущение эмоциональной наполненности.
Итак, словопомол потихоньку явился. Теперь оставалось поставить дело на производственно конвейерные рельсы.
К помолу любовных романов подключились словомельницы издательств АСТ, ЭКСМО
и несть числа прочим. И произошло одно незаметное, но необратимое изменение.
... В вечернем метро едет женщина, что выглядит старше своих средних лет. Продавщица или медсестра, неважно... Ей удалось сесть. Из сумки извлекается книга. Минут сорок «оттянуться», перенестись грезами в мир, где нет бытовой рутины... Она читает в метро и не знает, что она-то и есть — столп и опора книжного дела. Без нее, а не без горстки интеллектуалов, издательства встанут.
Но раньше в руках у нее была графиня Монсоро или еще какая-нибудь графиня — Рудольштадт там или де Пейрак. А теперь — упаковка словопомола.
Договоримся о терминах. К чему употреблять это архаичное слово «книга», когда мы говорим о продукции словомельниц? Значительно уместнее будут слова типа «упаковка» вместо «книги» и «этикетка» вместо «обложки». Увидел, купил, вскрыл, потребил.
Женщина не виновата. Она потребляет то, что ей предложили. Важно другое.
«— Боюсь, я не разделяю ваших восторгов, — заметила девушка. — Я не читаю словопомола. Я читаю только старинные книги, которые рекомендуют мне яйцеглавы.
— И вам это удается?! — ахнул Гаспар».
Вот суть происходящего ныне процесса. Словопомол легче усваивается сознанием, после него делается неудобочитаемым даже старое доброе «чтиво». Все поверхностнее интеллектуальные рецепторы, которые задействованы процессом распознавания печатных знаков. Можно, не заметив, перейти с чтива на словопомол. Обратной дороги нет.
Словопомол пока еще вырабатывают живые люди, «писатели». До поры.
«Большинство профанов верит, будто словомельницы были изобретены потому, что мозг отдельно взятого писателя якобы уже не был в состоянии вмещать весь гигантский объем информации, необходимой для создания полноценного произведения, потому, что природа и человеческое общество якобы слишком сложны, чтобы их мог понять отдельно взятый человек. Ерунда: словомельницы победили по той простой причине, что они давали больше стандартной продукции. Уже в конце XX века большая часть художественной литературы создавалась несколькими ведущими редакторами — в том смысле, что именно редакторы предлагали темы, способы, стиль, приемы, а писатели просто сводили все это воедино. И вполне понятно, что машина была куда выгоднее, чем свора писателей, которые требуют высоких гонораров, меняют издателей, организуют союзы и клубы, обзаводятся неврозами, любовницами, детьми и гоночными автомобилями и даже время от времени пытаются протащить в усовершенствованную редакторами книгу какую_нибудь дурацкую идейку. И машины оказались настолько производительнее, что можно было сохранить при них писателей как безвредное украшение, рекламную приманку...»
Мы находимся сейчас строго на том этапе процесса, что выделен в цитате. Но процесс
пошел. Уже почти «не можно» рукопись продать, которую вот эдак сам с потолка навалял о чем хотел и как хотел.
Раб покорно строчит в блокнотик за хозяином: объем, жанр, стиль, количество постельных сцен. И — бегом за компьютер, покуда хлеб не перебили.
Словомельницы уже существуют. Просто покуда мы можем смело отождествить понятие «словомельница» с понятием «издательство». «Писатель» — колесико-винтик этой машины.
«— Мне всегда казалось, что в книгах Элоизы Ибсен есть особый оттенок, независимо от того, на какой машине они смолоты.
Издательства не заинтересованы более в индивидуальных именах. Разрабатывается некая линия, для ее осуществления набираются работники-рабы-роботы, то есть писатели. Да, достаточно плодотворного кощея можно слегка подраскрутить — сделать имя составной частью этикетки. Но незаменимых писателей нет, издательства-словомельницы этот принцип начали утверждать свято. Внезапный мор среди авторов серии «Черная кошка» (словемельница ЭКСМО) отнюдь не остановил бы производственный процесс. Впрочем, о детективах разговор особый.
Сейчас издательства не только фасуют словопомол. Львиная доля вала приходится также на «толстые» любовные романы. Сюжет в них посложнее, персонажи наделены развесистыми психологическими проблемами и предысториями. За отдельными счастливыми исключениями «толстые» романы можно разделить на три разновидности:
а) доброе честное западное чтиво;
б) унылая западная графомания;
в) помол повышенной калорийности.
Всем им суждено отмереть. Чтиву и графомании по причинам, выше изложенным. Помолу высокой калорийности — тоже.
Прежде всего из_за вкусовых качеств. Их отличает избыток специй. Вот образец (Агрегат издательства АСТ, черная этикетка со словом «Интрига» и пантерой.):
«— Понимаю. Дружище, куколка Кирстен сейчас в Италии и трахается там не с кем иным, как с Дзаккео Марильяно! Улавливаешь, Лоренс? Обхаживает твоего лучшего друга, и, не успеем мы оглянуться, как она станет задушевной подружкой твоей жены. Я, конечно, понимаю, что рискую, сказав тебе об этом.
Слушая Кемпбела, Лоренс чувствовал, как в нем постепенно нарастает гнев.
— К твоему сведению, Дэрмот, — рявкнул он, — моя жена только что улетела в Италию, чтобы трахаться с Дзаккео Марильяно. Так что внеси поправки в свои прогнозы. И не доставай меня больше Кирстен Мередит, или...
— Что? — задохнулся от неожиданности Кемпбел. — Что ты говоришь? Я правильно тебя понял? Пиппа уехала туда...
— Ты понял правильно.
— Ты имеешь ввиду...? Ты говоришь, что вы с ней...? Что, черт возьми, происходит? Я всегда думал, что вы с ней...
— Значит, ты ошибался. Похоже, мы оба ошибались.
— Господи, Лоренс! Не знаю, что и сказать. Ты уверен, что это так? Потому что, говорю тебе, куколка Кирсти тоже там».
Как в этой, так и в приведенных выше смолотых цитатах, я позволила себе сокращения, хотя об этом едва ли имеет этический смысл упоминать. Переводчик родной, попадись ему на глаза эти строки, текстовых расхождений без предупреждения не заметит. Это раньше, в эпоху недевальвированного слова, переводчики мусолили до дыр синонимические словари. Как де лучше сказать, «кто шляпу спер, тот и тетку пристукнул», или все же лучше «стянул» и «шлепнул»? Несанкционированные сокращения считались тогда преступлением — и были им, речь-то ведь шла о книгах.
Калорийный, он же — психологический помол просолен и проперчен сплошным трахом. Это язык казармы, зоны, мужской бани. Употребление этой лексики понятно: именно с ее помощью «психологизм» и создается. Однако тактически оно крайне неверно. Это — мужской язык, а мужчины, изъясняющиеся подобным языком, о Великой Любви читать как правило не желают. Им нужна порнография. Лучше с картинками.
В мелких упаковках любовного словопомола редко встречается слово «трахаться». Это очень правильно, ибо читает любовный помол слабый пол. Читательницам, разумеется, нужен возбуждающий привкус, но при этом изделие должно быть сладким на язык. «Рыча от возбуждения, он въехал в ее влагалище по самые аденоиды». Это — помол калорийный. «Не в силах сдержать ликующего крика, он все глубже погружался в ее пылающее лоно». Это — легкий помол. Вроде то же самое, а вкус совсем, совсем другой. Даже если потребительница сама работает на овощебазе и не может слова молвить без матерного префикса с матерной флексией, она все равно распаковывает словопомол со смутными мечтами о Прекрасном Принце.
Но есть вторая причина, по которой мелкая расфасовка представляется более перспективной. Что может быть разумнее, чем упаковка, рассчитанная на однодневный рацион? Прикончив один помол на ночь, потребитель покупает с утра следующий. Ему не надо держать содержание предыдущей части в голове целую ночь — что также очень и очень важно.
«Гаспар ощутил прилив гнева. Пусть, пусть Каллингем прочитает им повесть высшего помола, чтобы Двойной Ник взял назад свои слова! Он попытался припомнить какой-нибудь блестящий образец словесного помола, что-нибудь из свежесмолотых шедевров, читанных в самое последнее время <...> — но почему-то в голове возникал какой-то смутный розовый туман, и он так ничего и не вспомнил...»
Выше уже цитировались слова о «полном и восхитительном вакууме в голове, ощущении теплого и непроницаемого безмыслия». Книга, любая, плохая или хорошая, рождает в голове мысли. А тут своего рода буддизм для народа, приятное воссоединение с мировой пустотой. Словопомол— это не просто не книги, это по своей функции антикниги.
Именно поэтому толстые упаковки помола уйдут вслед за чтивом. К чему обрывать посередине процесс слияния с пустотой? Так и удовлетворения не получишь.
Итак, любовные романы должны быть не написаны, а смолоты и расфасованы не крупно, а мелко.
Но производство словопомола отнюдь не ограничивается одними любовными романами. Нельзя же допустить, чтобы половина читательской массы выпадала из числа активных потребителей.
На втором конвеере идут детективы.
Так же как и любовные романы, детективы всегда несли развлекательную, точнее — отвлекательную от дел, проблем и болезней функцию. Открывая детектив, читатель никогда не стремился получить новые знания или жизненные советы. Иной раз, правда, получал, незаметно для себя.
Вспоминается анекдот, возможно апокрифический. На одной из лекций, что читал в начале 80-х годов Л.Н. Гумилев, одна из слушательниц попросила уточнить термин «химерный этнос».
Почтенный старец ответил на вопрос вопросом, и вопросом обескураживающим:
— А Вы умеете варить суп?
— Д... да.
— Ну тогда расскажите нам, что нужно сделать для того, чтобы его приготовить! Расскажите, расскажите! С самого начала!
— Взять кастрюлю... Налить воды... — смущенно перечисляла женщина. — Вымыть овощи, картошку, лук, морковь, капусту... свеклу... помидоры. Нашинковать... Накрошить... Посолить...
— И все?! — лукаво вскричал старец.
— ... Да...
— Нет!! — возликовал ученый муж. — У Вас не получится супа! Надо еще развести огонь под кастрюлей! А иначе все это будет стоять и гнить!
Даже если это неправда, то хорошо придуманная. Смысл притчи ясен: чисто механическое смешение компонентов не сольется в гармоническую целостность. Для образования некоего нового качества из составных частей нужен синтезирующий процесс.
К литературе как таковой это правило непреложно. На частностях, например на литературе детективной — тоже.
В романах Чейза нет детей. Даже эпизодических, «пробежал мальчик лет трех с красным шаром на веревочке». Все его многочисленные героини абсолютно и естественно бездетны. Юные и порочные красотки, реже — юные положительные красотки, как правило потенциальные трупы, крутобедрые соблазнительницы предбальзаковского возраста, мрачные старухи, молодые холостяки или пожилые богачи... Какое чувство, что размножаются они почкованием. Секс ни к чему не ведет. Въехав, понимаешь: а детей и не должно там быть, в этих сумерках, начиненных молниями страстей... Семейных уз тоже нет. Семья для Чейза — старый богач с крутобедрой молодой женой или, на худой конец, старый богач с порочной красоткой дочкой. Нет и детских воспоминаний героев. Такой мир понадобился Чейзу, и он его создал. Абсолютное одиночество, безопасности нет нигде, верить нельзя никому... Лишенный корней герой перекати-поле, гонимый ураганом. Как удобен такой полигон для драматических коллизий!
Как безобидны трупы, разбросанные в романах Агаты Кристи! Неизвестная блондинка в вечернем платье — на дубовом полу библиотеки добропорядочного дома! Убийство следует за убийством — а нам не страшно. Все это — увлекательный маскарад, шарада, которую друзья ставят вьюжным вечером. Но в камине пылает огонь, валит пар от мокрой салфетки, когда распеленывают пудинг. К праздникам дом уберут темными тройняшками остролиста и светлыми дольками омелы. Зла не существует.
Мир Сименона дышит с присвистом, как астматик. Париж отчего-то предстает перед нами куда более сырым местом, чем Лондон. Все время идет дождь. А если раз в кои веки и выдается жаркий денек, то Мегрэ одет не по погоде и обливается потом. Носы персонажей также чреваты выделениями, платки не покидают рук. Печки и калориферы не столько дают тепло, сколько наполняют помещения испарениями от мокрых пальто и зонтов. В воздухе витают гриппы и бронхиты. И в этой липкой и зябкой атмосфере живет серый микроб преступления.
Дар, творчество — огонь под кастрюлей. Неважно, легкое или серьезное чтение в ней кипит. А вот разработать сколько-нибудь сносную схему раскрытия преступления, впарить первое попавшееся имя безликому сыскарю — это вполне по силам машине, то есть словомельнице.
Сперва издательства переключились с западной детективной литературы на западный же детективный словопомол. Но счастливая мысль подключить отечественных рабов словомельниц пришла раньше, чем он иссяк. Во-первых, зачем платить кому-то зелеными, если можно делать это деревянными? Пиратство все же хлопотно и чревато. Не сомневаюсь, что был опробован и иной вариант: помол псевдозападный. Но другой выглядел перспективнее: темы отмывания денег, коррупции, организованной и бытовой преступности, торговли живым товаром и заказных убийств не сходят со страниц газет, не смолкают по телевидению. Взять несколько номеров «Московского комсомольца», разбавить новостями с НТВ, приперчить «Спид-Инфо», перемешать — и готово!
Что главное, детективов этих с проститутками и профессиональными киллерами, наркомафией и журналистами, ментами и братками стряпать можно сколько угодно, и кто угодно для этого сгодится. А что получившееся месиво будет стоять и гнить, так оно наплевать. Сожрут. Почти приучены.
«Прошло пять минут. И наконец, из машины вышел человек. Я его уже видела. Это он убил Цветкова и стрелял в меня. Я не заметила, как нажала на курок. Рыжий парень в зеленых джинсах и черной майке упал, обливаясь кровью, — я попала ему прямо в глаз».
И воистину не в бровь! И легкость в мыслях необыкновенная, и синтаксис какой-то механический! Даже интересно, для описания внешности взято подряд три критерия цвета — рыжий, зеленый, черный: простейший код. А вдруг правда — уже свершилось?! Стоит в тщательно охраняемом подвале издательства этакая гигантская помесь кофеварки с пылесосом и творит! А от нас покуда скрывают.
Я не могу в рамках одной статьи коснуться еще одного словомольного направления — ужастиков, сиречь триллеров. Опущу также анализ причин, по которым едва ли будет запущен процесс отечественного помола любовных романов. Остался вне разговора словопомол исторический. Даже детский словопомол, увы, есть и он (покуда только детективный), мы пока отложим. Важнее другое.
Кому и для чего это все нужно? Издательствам? Не совсем. Ведь не так уж плохо жили издатели в перестройку, выпуская хорошую литературу и хорошее чтиво. Ведь не исчерпаны еще резервы неизданного и непереизданного. Отчего бы не развлечь публику массовым изданием Джерома, например? Полного его собрания так и не было, а кто, как ни добрый этот средний англичанин доступен
всем и так хорош в тяжелый час?
Я разговаривала в прошлом месяце с неким издателем. Он упомянул, что лежит де, даже папку с полки поднял, перевод толстенной «Истории англосаксов». И вернется к переводчику.
«— Так почему ж вы не хотите его печатать?! Разве сами не видите, как на ярмарках именно такие книги хватают как горячие пирожки?!
—Хватают, — издатель усмехнулся. — Читатели. А распространители такое не берут».
Так-то вот. Топтун в пуховике — вот настоящий хозяин издателя, вот, по чьей воле редакторы разрабатывают книжную политику. Книги, за которыми выстраиваются очереди в библиотеках, отвергаются издателями почти огульно. Хозяин развала сказал нет. Неважно даже, что он сам читает только порноиздание, да и то по складам. Он отнюдь не самодур и не навязывает свои вкусы. Все гораздо проще, только надо вспомнить еще одного пророка.
Как подумаешь, что Олдос Хаксли сотворил свой «Дивный новый мир» в 1930 году, когда еще в десятом приближении не существовало того общества потребления, в котором ныне треть человечества пребывает, а две трети — мечтают оказаться. Над Америкой, проторившей асфальтовые трассы в сей рай, тогда висела тень Великой Депрессии, страны Европы жили еще на свой лад... Ересью сочли бы в среднем классе любой страны постоянный рефрен мира Хаксли:
«Овчинки не стоят починки! Чем старое чинить, лучше новое купить!»
Вот сценка из этого мира:
«Директор со студентами постояли, понаблюдали, как детвора играет в центробежную лапту. Десятка два детей окружали башенку из хромистой стали. Мяч, закинутый на верхнюю ее площадку, скатывался внутрь и попадал на быстро вертящийся диск, так что мяч выбрасывало с силой через одно из многих отверстий в цилиндрическом корпусе башни, а дети, вставшие кружком, ловили.
— Странно, — заразмышлял вслух Директор, когда пошли дальше, — странно подумать, что даже при господе нашем Форде для большинства игр еще не требовалось ничего, кроме одного-двух мячей да нескольких клюшек или там сетки. Какая это была глупость— допускать игры, пусть и замысловатые, но нимало не способствующие росту потребления. Дикая глупость. Теперь же Главноуправители не разрешают никакой новой игры, не удостоверясь прежде, что для нее необходимо по крайней мере столько же спортивного инвентаря, как для самой сложной из уже допущенных игр...»
Понятно, дорогой читатель? Думаете, это личное Ваше дело— перечитывать старую книгу, вместо того, чтобы покупать новую? Это дело высокой экономики, святое дело прибыли распространителя. Масса читателей будет переведена на потребление словопомола. Эта масса правит бал, посему ее решено заставить раз и навсегда забыть о том, что книгу можно не только прочесть, но еще и перечитывать. Их судьба — быть подсаженными на иглу, забритыми в ширпотребный буддизм. А горстка очкариков, с которой этот номер не пройдет, должна угомониться. И спасибо сказать, что никто не планирует устроить упомянутый у Хаксли «мор книгочеев».
Работать надо — в Румянцевку сходят, не баре. А развлечения ради — пусть поищут томик Чейза на пыльных прилавках букинистов.
1998 г.
Опубликовано в «Независимой газете»
|
