Трудно найти на свете место глуше Черновского посёлка. Разбросавшись тридцатью избушками своими у подошвы красного глинистого бугра вдоль берегов речушки, пересыхавшей летом, посёлок смотрел прямо на необъятную киргиз скую степь, желтую летом, ярко-белую зимой, всегда пустынную. По ней и сто вёрст можно было проскакать и не встретить никакого жительства, кроме киргизских кибиток. За красным же бугром, в холмистой местности, тянувшейся до зеленоструйного Урала, не было станицы или поселка ближе сорока вёрст. Этой-то отдаленностью и объяснялось то странное обстоятельство, что в поселке с тридцатью дворами была собственная церковь. Сооружена она была попросту: к большой избе, поставленной у погоста, приспособили крошечную колокольню, повесили на колокольню игрушечный колокол.

И поплыл тоненький звон на простор степей.

Однако долго не удавалось заманить сюда священника или даже захудалого псаломщика. Если же псаломщики изредка появлялись, приходя пешком, с котомкой за плечами, голодные и злые, с указом консистории в кармане, то толку от них было мало: часы они служили по праздникам, но треб исправлять не могли. С крестинами, свадьбами, похоронами приходилось по-прежнему ездить за сорок верст и терять по несколько суток. Да и псаломщики, прожив недели две, таинственно исчезали. Епископ Макарий, при котором и была разрешена к постройке церковь, многим молодым священникам предлагал поехать туда, хоть ненадолго, «потрудиться во славу Божию» но, видя неохоту и испуг их, будучи человеком добрым и мягким, не настаивал. Когда же приехал строгий Виталий, он послал в черновский приход первого же провинившегося священника. С тех пор и утвердилась за приходом слава «ссылки». Иногда епископ даже прямо предлагал:

— В монастырь... или в черновский приход!

Каждый месяц в черновском приходе менялся причт. То приедет старенький батюшка с трясущимися руками, вдовый и несчастный, попьет без просыпу недели две и уедет восвояси: пасть к ногам епископа и проситься в другое место. То явится новенький, только что посвященный иерей, еще мальчик с виду, в сопровождении такой же молоденькой матушки, начнет заводить строгие порядки... а недельки через три ни от порядков, ни от него самого следа не останется. Случалось потом, что месяца по три, особенно летом, не находилось новой жертвы епископской строгости для посылки в черновский приход, и приход пустовал. Надо, однако, заметить, что населявшие приход казаки были народ добродушный и к духовенству уважительный, готовы были делиться с причтом всем, чем только могли, но... как выразился один старый дьякон, ухитрившийся прожить на приходе целых два месяца:

— Ежели по шкурке со двора взять, тридцать шкурок выйдет... а какая им цена?!

Другой дьякон был несчастнее этого. Он проживал в черновском поселке уже полгода без всякой надежды перепроситься вскорости в другое место. Вместе со священником прежнего прихода он был под судом за повенчание жены от живого мужа: священника приговорили на год в монастырь, а дьякону предложили отправиться на псаломщицкую вакансию в чер новский приход. Дьякон был семейный. Кроме весёлой и черноглазой дьяконицы у него был сын в духовном училище. Сам дьякон был человек плотный, высокий, громогласный, необыкновенно солидный и чрезвычайно рыжий. Он не ходил, а выступал по приходу, хотя разойтись ему было совершенно негде.

Прихожане гордились дьяконом.

Полна церковь набиралась народу, когда дьякон служил часы. Голос его не умещался в церкви, просился на волю и гудящими отголосками уносился за окна, за глушая тоненькие звоны, отчего прихожане умиленно говорили:

— Не дьякон, а колокол!

Нарасхват звали дьякона, с дьяконицей, в гости, не знали куда посадить и чем угостить.

— Отец дьякон! Мать дьяконица!

Усаживали на почетное место.

— Чайку, водочки... чем Бог послал!

Дьякон гудел:

— Мо-о-жно!

— Ватрушек, шанежки... может, яишенку соорудить?

Дьякон гудел.

— Похва-а-льно!

— Уж мы ведь так вас уважаем... и откуда нам вас таких Господь послал? Недавно мы киргизского барашка зарезали, а Миколаевна так вкусно умеет пельмешки делать... не состряпать ли?

Дьякон гудел:

— Добро-о зело!

И руководил пиром и беседой.

Он был искусник с серьезным видом рассказывать разные небылицы, от которых даже дьяконица, привыкшая к ним, покатывалась со смеху, прихожане же таяли и млели от удовольствия. Никогда нельзя было понять, когда дьякон говорит всурьез, когда шутит. Но от этого он только выигрывал в глазах прихожан, потому что они часто не верили его былям, но верили небылицам. Послушать дьякона, так он и с наказным атаманом дружбу водил и у архиерея был принят в качестве почётного гостя.

— А отчего? — вопрошал дьякон. И указывал себе перстом на лоб.

— Ума палата!

Наказной атаман полюбил его, по словам дьякона, за то, что он развел на войсковых землях древонасаждение. В трех казачьих станицах служил и такой лес развел, что раз наказной атаман-то ехал... да и заплутался.

— Кто, говорит, это здесь такой лес развел? Дьякон Косоротов!

— Это я! — показывал на себя дьякон. Заехал будто бы наказной-то к дьякону, и спрашивает: как это вы, отец дьякон, такой лес развели? Сколько я своих казаков заставлял разводить леса, ничего не выходило... а вы заставили! А дьякон будто бы отвечал: как случится бракоповенчание или другая важная треба, я первым долгом говорю: древо посади! Вот и насадили! С тех пор, как едет наказной через станицу, обязательно к дьякону заедет. И даже к себе в гости приглашал.

Прихожане замирали в чувстве почтительности.

— Ездили?

Дьякон солидно качал головой.

— Некогда было... не собрался.

Архиерей же, по словам дьякона, не мог и обойтись без него: как чуть какое затруднение — позвать Косоротова!

— Это я! — указывал на себя дьякон.

И советовался будто бы с ним владыка обо всяких мелочах: какого священника куда назначить и кого как наказать. Позовет в свои покои, распивает с дьяконом чаек и совещается. На недоуменный же вопрос прихожан, как всё-таки случилось, что дьякон за такое дело к ним попал и почему владыка его не защитил, а как будто даже и наказанию подверг, дьякон непоколебимо ответствовал:

— Испытует!

— Испытание, значит?

— Да. Хочет посмотреть как я из сего затруднения выйду, с честью ли? Глядите, он даже сюда и священника не шлет!

Аргумент был неоспоримый.

В самом деле, уже полгода дьякон, окруженный почетом, про живал в приходе, а за все время приехал сюда один только священник, да и тот немедленно впал в тоску и через три дня сбежал. Несмотря на всю сладость почета, дьякон стал весьма задумываться. Запасы были прожиты, а доходов не поступало. Да и какие же до ходы, когда никаких треб не совершалось? Свадьбы на тройках с бубенчиками уносились во мглу степей — в другие приходы. Покойники на медлительных под водах проезжали мимо окон дьяконского дома, направляясь за сорок верст в поисках отпетия и наводя дьякона на грустные думы не только о тщете всего земного, но и о катящихся мимо дома его рублях и полтинниках. Что же оставалось? Сборы хлебом? Но дьякон обошел раз все тридцать дворов, и больше идти ему не захотелось, ибо, хотя все и подавали с удовольствием, набралось ровно восемнадцать пудов. Везти их продавать за сорок верст? Подводу нанимать?

— Вася, — говорила дьяконица, ибо дьякона звали Василием Ивановичем, — ведь скоро за сына платить...

Дьякон угрюмо гудел.

— Подожду-у-у-т!

Однако стал крепко задумываться.

Загнали его сюда, забыли его тут, сами в изобилии живут, а о нем и думушки мало. Они-то праведники? Грешнее он других, что ли? За что же должен претерпевать муку адскую раньше Страшного Суда Господня? Нет, должно быть, на их милость и надеяться нечего! Скоро отсюда и уехать не на что будет, придется с дьяконицей по полям пешком идти, а сына за спину посадить. Хоть бы какой захудалый поп приехал! Хоть бы малую толику денег раздобыть да и уехать отсюда восвояси, пока зима ещё не подошла да дороги снегом не завалила. Как быть? Что делать? Видно, уж только на одного себя и рассчитывать приходится...

Что бы такое сообразить?

Дьяконица уж и поплакивать стала.

— Вася... Вася!

— Ну что еще тебе?

— Я скоро повешусь тут!

— Вешайся... сниму! — шутил дьякон.

Однако уж и сам стал испытывать приливы диких мыслей. Томила его сила от бездеятельности. Хотелось горы ворочать, избушки перекидывать в молодецкой игре. А тут приходилось сидеть у окна целые дни, смотреть в желтую даль степей и распевать молебны для собственного удовольствия. Иногда дьякон не выдерживал. С яростью нахлобучивал широкополую шляпу, выходил за ворота, солидной поступью шествовал мимо изб по поселковой улице, а выбравшись за околицу на простор полей, шагал верстовыми шагами и бормотал угрюмые слова. Взбирался на курганы и с такими вибрациями орал на всю степь:

— Го-го-го-о-о-о!!! — Что взлетали галки из диких балок степных и в ужасе уносились на своих черных крыльях, суслики же и барсуки выползали из нор и с удивлением посвистывали.

В одну из таких прогулок дьякону пришла блестящая мысль.

Он вернулся возбужденный и веселый.

— Варюха-а-а!

И когда дьяконица прибежала со всех ног, распорядился.

— Ставь самовар!

— С чего такую рань?

— Сейчас гости будут!

Сам скрылся.

Вскорости к дьяконову дому ото всех изб поселка потянулись прихожане. Набралась полна горница почтенных бородачей. Угощал чаем. Водку же и закуску, по условию, принесли с собою сами. Все с любопытством ожидали: что скажет дьякон?

Дьякон солидно разгладил бороду.

— Друзья! — начал он.

Все притихли.

— Сколько у вас браков предполагается в это воскресенье?

Прихожане потолковали между собой, сосчитали по пальцам.

— Восемь, отец дьякон. Нынешний мясоед свадьбами обилен. У Митрюхиных, у Петровых свадьба, Хорек женится. Вдовуха Микулина тоже...

— А сколько вам у благочинного свадьба обходится?

— Двенадцать рубликов берут.

— С бедных и богатых?

— Не разбирают.

— А еще?

— Дьякону три рубля. В церковь рубль.

— А поездка во что обходится?

— Да в денежку! Худо-бедно пять целковых истратишь...

— Без угощения?

— Угощение особо. Благочинному приходится бутылочку... да гуська. Дьякону бутылочку да курочку. Псаломщику... Сторожу, чтобы церковь отворил.

— Та-а-к, — посмеивался дьякон, — стало быть, четвертная выскочит?

И он чему-то радовался, к удивлению прихожан и дьяконицы. Он даже весело потирал руки, продолжая спрашивать.

— А младенцев много накопилось?

— Дюжинка наберется, отец дьякон.

— Тоже в воскресенье повезут?

— Когда же больше!

— А сколько благочинный за крестины берет?

— Рублик!

— Только?

— А проезд сколько обходится! Худо-бедно два рубля!

Дьякон радовался.

— Хорошо... хорошо! Чудесно!

И вдруг нахмурился.

— А кобылки много на полях?

Прихожане совсем впали в недоуменье. К чему человек разговор клонит, чего с младенцев, да свадеб к кобылке метнулся?

— Замучила, — однако же ответили они, — да и как ей не быть, когда за всё лето на полях молебствий не было! Ведь нынешний год даже и скот не освящен!

— Н-ну... хха-хха!

Дьякон рассмеялся.

Потом величественно поднялся над столом.

— Сколько мне дадите за каждую свадьбу?

На него смотрели в удивлении.

— По пятнадцать рублей дадите?

— Отец дьякон... да что ты будешь делать?

— Повенчаю!!!

Прихожане впали в остолбенение, а дьяконица всплеснула руками и замерла. Она всегда думала, что у мужа ее ума палата, теперь же убедилась в этом больше прежнего, хотя еще и не понимала, в чем дело. А дьякон продолжал рассчитывать.

— За восемь свадеб сто двадцать рублей. И больше никаких расходов. Дальше. За дюжину младенцев двенадцать рублей. И никуда ехать не надо. Еще. Освящение скота? Восемь рублей. Полевой молебен? Десять. Итого сто пятьдесят рублей. Не дорого?

— Чего бы дешевле...

— Дальше.

Достал бумагу и карандаш.

— Хождение по домам с иконами. Кто какие молебны служить будет? Отвечайте.

И принялся составлять список. Любопытство прихожан разгоралось.

— Уж не хочешь ли ты, отец дьякон, откуда священника пригласить? — спросил старый казак. — Ни за што за эти деньги такую даль не поедут. Всё равно присчитают, что ты пропустил. Да побоятся и у благочинного доход перебивать. А и согласятся... тебе ничего не останется!

— Двести! — подсчитал дьякон вместо ответа. И с веселым видом выпрямился.

— Теперь слушайте мой приказ. До субботы эти деньги собрать! Положить к старосте в церковный ящик. Запечатать! К утру субботы чтоб была у меня тройка лучших коней! Кажется, у старосты лучше всех?

— Можно! — сказал староста.

— И двое верховых!

Дьякон засмеялся, потирая руки. Больше он ничего не захотел объяснять, несмотря на все расспросы. Прихожане разошлись, взволнованные любопытством, в предчувствии чего-то необычайного. И слава дьякона разрослась еще больше: никто не сомневался, что для него всё возможно и что он сделает всё, что задумал. А что он задумал — об этом шли бес конечные и волнующие толки. Деньги были собраны, положены в ящик и торжественно запечатаны. Походило, что дьякон дер жал пари и все прихожане были свидетелями.

Подошла нетерпеливо жданная суббота.

Утром тройка старостиных коней с веселым звоном колокольчика промчалась по поселку и бодрым скоком понеслась по степным дорогам по направлению к тракту. С увала на увал перематывалась тройка. За ней скакали верховые в пестрых рубахах, раздуваемых ветром. В повозке сидел дьякон со старостой. К задку повозки был крепко привязан короб с самоваром и закусками. Староста тщетно пытался узнать, в какое такое путешествие собрался дьякон. Дьякон с задумчиво-веселым видом озирал степные просторы и отмалчивался. Только когда проскакали тридцать верст и вдали показались телеграфные столбы тракта, а за ними сверкающий плес Урала, дьякон, посмеиваясь, сказал:

— Вот здесь хорошую можно засаду устроить.

— Чего? — воззрился староста.

— Разве ты никогда, Иван Спиридоныч, в степи не служил?

— Бы-ы-л...

— На сартов засаду не устраивал?

— Случалось... да ты это к чему, — дивился староста, — на кого засаду устроить хочешь?

Дьякон взглянул победоносно:

— На попа!

И принялся хохотать.

На берегу реки, близ дороги, они постлали, ковер расставили на нем закуски, вскипятили самовар и принялись угощаться, коротая время разговорами. Уж было за полдень, знойно. Степь курилась. Широкий плес Урала был зеркально светел, то и дело по водной глади расходились круги от плеска крупной рыбы. По дороге тянулись подводы, проезжали купцы на станичные ярмарки, ползли с возами сена или хлеба казаки, поднимая тучи белой дорожной пыли. Дьякон задумчиво, из-под руки то и дело высматривал даль дороги и, взглядывая на старосту, пожимал плечами. Уже они кончали второй самовар, как забрянчал колокольчик и из-за пригорка появилась пыльная повозка, влекомая парой взмыленных коней.

Дьякон вышел на дорогу.

— Стой! — сказал он, загораживая путь.

— Что случилось? — спросил ямщик.

— Застава!

Он подошел к повозке.

И чуть не отскочил.

Оттуда выглянуло на него знакомое сердитое лицо со щетинистыми усами и вздувшейся бородой. Дьякон смутился, но тотчас оправился.

— Отцу благочинному, — прогудел он, — много лет здравствовать! Откуда и куда проезжать изволите?

Благочинный смотрел сердито.

— Черновский дьякон?

— Он самый.

— Чего ты тут делаешь? Зачем меня остановил?

Дьякон усмехнулся.

— Почтение засвидетельствовать!

Благочинный с недоумением смотрел на ковер с самоваром и закусками.

— Рыбу, что ли, ловишь?

Дьякон подмигнул.

— Перетяг поставил, карася выжидаю.

— Ну и жди, а меня не задерживай, я к службе тороплюсь.

И благочинный приказал ехать дальше.

Дьякон, посмеиваясь, вернулся к старосте.

— Попал карась, да не тот!

Прошло еще часа два.

На дороге показалась дребезжащая тележонка, клячей правил ремлющий казак, а в тележонке на сене сидел столетний старичок в зеленом подряснике. Дьякон остановил подводу, подошел к старичку, с недоуменьем оглядел его испещренный заплатами подрясник и маленькое сморщенное багровое лицо, как пухом покрытое белым волосом.

Дьякон... или священник?

Старичок с трудом проговорил:

— С...вященник!

Дьякон возрадовался.

— Откуда?

— Из Б...огдановки.

— Куда ж едете?

— В г...ород, к епископу, просить, чтоб...бы снял запрещение.

Дьякон всплеснул руками.

— Под запрещеньем?!

— Д...да…

Дьякон смотрел с унынием: опять не то. И он дивился, что такой ветхий старичок под запрещением, хотя уже по нетвердому разговору его видел — отчего это. Он предложил ему отдохнуть и разделить трапезу. Старичок оживился и ответил на приглашение с охотою. Даже речь его на некоторое время получила связность. Однако вскоре же дьякону пришлось его уложить в телегу на сено и возница с миром тронулся дальше.

— Что вам надо? Кто вы такой?

— Служитель Божий, — ответствовал дьякон.

— Посторонитесь с дороги!

— Не могу.

Духовный вспыхнул.

— Что за непристойные шутки!

— А мы шутки отбросим в сторону и серьезно поговорим. Из какого прихода будете?

— Вам что за дело?

— Потом объясню.

Духовный впивался в него взглядом.

— Странно, странно... Я Николь ского поселка священник Поливанов, а вы кто такой?

— Я Черновского прихода дьякон Косоротов. Честь имею представиться.

Дьякон снял шляпу и солидно поклонился.

— Бонжур!

— Что такое, что такое?.. — кричал духовный в сердитом недоумении, — что вы такое говорите? Зачем остановили? Я к службе тороплюсь. Что за знакомство на большой дороге! Какие ваши цели? Кабы не духовная одежда ваша, Бог знает что подумать можно...

Он глядел уже с опаской на подходившего дьякона.

— Слезайте, — сказал спокойно и повелительно дьякон, — я вас давно поджидал. Имею секреты, от самого владыки исходящие. Поговорить надо.

Священник с ужасом смотрел на дьякона.

— От владыки? — еле выговорил он.

— Да, да. Слезайте!

Священник совсем растерялся. Не спуская глаз с дьякона, он слез с тарантаса и покорно последовал к ковру с закусками. Необычайность обстановки, какие-то вести от владыки на большой дороге ошеломили его, потому что на совести его не всё было спокойно.

— Не по Михайловскому ли делу? — спросил он шепотом.

Дьякон пытливо посмотрел на него.

И кратко ответил:

— Да.

Духовный весь сжался и стал тише воды. Он с ужасом наблюдал, как дьякон отдавал какие-то распоряжения верховому и старался представить в растерявшемся уме своем, откуда появился этот таинственный дьякон и что за связь у него с епископом. Стало быть, была погоня за ним и дело повернулось весьма серьезно? Он покорно принял из рук дьякона стакан с чаем, даже попытался пить его, хотя сейчас же и обжегся, но не подал виду. Робко наблюдал он за дьяконом, как тот солидно, не торопясь, наливал себе чаю, и весь вздрогнул, когда дьякон громогласно рявкнул:

— Запрягать!

И дьякон солидно принялся за чаепитие.

Было тихо.

Река монотонно шумела на перекатах и всё плескалась в ней большая рыба. Солнце начало краснеть и опускаться к закату, бросая на степь багрянец. Звякали колокольчики — староста с работником запрягали лошадей.

Духовный прервал молчание.

— В чем же дело?

Но едва он это произнес, как вскочил подобно ужаленному ядовитым змеем. По дороге клубилась белая пыль и в облаках этой пыли уносился в неведомую даль его тарантас под экскортом двух верховых. Растерявшийся духовный бросился за ним, но, увидя тотчас всю тщету своей погони, обернулся к дьякону с опрокинутым лицом.

— Что это значит?

— Это значит, — спjкойно отвечал дьякон, — что ваш работник поехал в Никольское.

— Зачем?!

— С письмом к вашей матушке, что вы до понедельника не вернетесь.

Батюшка совсем растерялся и перепугался.

— Почему? — еле выговорил он.

— Потому что вы арестованы.

Дикая мысль простучала в голове священника: так значит, это правда, это епископ послал за ним и сейчас повезут его на страшный владычный суд, не помогли никакие хлопоты... Ноги его подогнулись, и он невольно оперся рукою о повозку.

А дьякон вежливо раскланялся.

— Извините, батюшка... но мера сия необходима. Мы в черновском приходе полгода живем без священника. Треб накопилось невооб разимое количество. Благочинный же, заведующий приходом, не ездит туда. Другие священники опасаются благочинного. Путь к ним ко всем больше сорока верст, да и берут они сверх меры. Зачем же тогда и церковь в Черновском, рассудите. Вот мы и решили на совете старейшин...

По мере того как говорил дьякон страх батюшки прошел, но зато ярость даже подняла волосы на голове его. Он сделал к дьякону несколько шагов, широких и несуразных, остановился, откинул руки, сжал их в кулаки, выпятил грудь.

— Ка-а-а-а-к! — закричал он. — Обмаа-н! Похи-щение... на большой доро-о-ге?!

Дьякон развел руками.

— Необходимость.

— А секреты владыкины?

—В том и секреты его, что попа не дает.

Батюшка в припадке ярости ухватился руками за голову и принялся отчаянно ругаться и грозить. Ругался он артистически, с употреблением славянских слов. Он грозил судом епископа, грозил жалобой губернатору, святейшему Синоду, правительствующему Сенату. Упоминал даже более высокие места. Наконец, исчерпав весь запас жупелов земных, обратился к небесным и стращал судом Божиим и муками ада. Дьякон спокойно и молча, скрестив руки, принимал на себя поток бешеных слов. Когда же были готовы лошади, он с поклоном указал на повозку.

— Пожалуйте, милости прошу.

Ничего не оставалось батюшке, как сесть, что он и сделал, продолжая ругаться. Он ругался всю дорогу, совершенно не смолкая, ругался до хрипоты в голосе. Очень это был сердитый и раздражительный человек. Он ругал дьякона, старосту, ямщика, перебирал всё начальство, которому будет жаловаться. Наконец, принялся корить лошадей за то, что плохо бегут, и повозку за ее тесноту и неудобство.

Дьякон молчал.

Ему казалось, что около него жужжит большая муха, попавшая в тенета, он дремал и просыпался от этого жужжанья. Надоело это ему страшно и, когда батюшка на минуту примолк, он сказал потихоньку:

— Ведь вы получите пятьдесят рублей... разве этого мало?

Батюшка продолжал ругаться, но уже значительно тише.

В два часа ночи отчаянный звон тонкоголосого колокола взбулгачил весь поселок. Собрались в церковь все, от мала до велика, словно в большой праздник, и с удивлением увидели сердитого священника, бродившего в облачении по церкви в сопровождении дьякона со свечой и яростно махавшего кадилом.

Служба продолжалась долго и торжественно.

Дьякон превзошел себя, произнося ектении в октаву и с раскатом. Даже стекла по временам отзывались. На литии он раздельно и ясно читал поминанья и произносил имена с таким чувством, что бабы плакали. Увлекся под конец службой и батюшка. У него оказался недурный голос. За обедней он по совету и просьбе дьякона произнес проповедь на тему о малом стаде, которому не надо бояться, ибо Христос всегда с ним. Обедня кончилась на рассвете, и уже на обширной площади дожидались благословения стада коров, быков, лошадей, овец и десятка два верблюдов, подобно жирафам вытягивавших шеи.

Батюшка вышел на площадь.

Он уже смирился и во всем слушался дьякона. Терпеливо благословлял он и кропил святою водой мятущихся животных и звонким голосом пел призывы к святым. Потом пели по избам бесконечные молебны, со вздохом облегчения усаживались за столы, угощались, выпивали и шли дальше уже более веселыми ногами1. Наконец отправились в поля. И вернулись только вечером, усталые, но довольные. Прошли прямо в церковь. И когда здесь, в присутствии всех прихожан, была сломана печать на церковном ящике, пересчитаны и вручены дьякону деньги, а он в свою очередь отсчитал и вручил батюшке пятьдесят рублей, батюшка даже расчувствовался и принялся пожимать руки дьякону.

— Забудем распрю свою!

Дьякон взглянул недоверчиво.

— А вы забудете?

— Конечно! — отвел батюшка глаза.

Но дьякон ему не поверил.

Он почтительно усадил его в ожидавшую подводу и долго в задумчивости смотрел ему вслед на клубившиеся столбы пыли.

— Фру-у-кт! — гудел он.

Через неделю дьякон прощался с приходом. Жалко было прихожанам отпускать его, да они понимали безвыходность положения.

— Уж мы такие несчастные! — говорили они.

Жалко было и дьякону расставаться.

— Будь я священником, не ушел бы... ведь мне немного надо.

— А за чем же дело?

Дьякон коснулся пальцем лба своего.

— Всем я хорош, одним не вышел: не имею образования... из простецов!

И он уехал.

...Он был уверен, что епископ наконец смилуется: не погибать же с голоду! А ведь он полгода терпел. Но по мере того как он приближался к городу, уверенность его таяла и сменялась неопределенными опасениями, ибо видел он, что слава о похищении на большой дороге священника разбежалась уж чуть ли не по всей епархии. Иные прямо встречали его:

— Вот он... вот... похититель!

Иные же только рассказывали ему об удивительном приключении, не подозревая, что он и есть герой, ибо не знали имен.

Когда же дьякон вошел в архиерейскую приемную и увидал выходящим с приема никольского священника, он почувствовал, что дело его плохо. С душевным трепетом вошел он в обширную залу пред лицо епископа.

Но, к удивлению его, строгий Виталий встретил его без гнева. Он только томительно долго смотрел в лицо ему, перебирая четки сухими, нервными пальцами. Потом о чем-то отдал распоряжение келейнику. Через минуту в зале появился никольский батюшка. Епископ сказал ему со строгим спокойствием:

— Повтори свое обвинение!

Батюшка растерянно стал объяснять, как его остановили на большой дороге, обманули и похитили. Епископ взглянул на дьякона.

— Объяснись!

Дьякон подробно и без утайки рассказал всё как было, свои мотивы и обстановку похищения. Епископ чуть-чуть улыбнулся. И вдруг набросился на священника:

— Пошел вон, ябедник! Я еще тебе припомню михайловское дело!

Священник побледнел.

И поспешил скрыться.

Епископ глянул на дьякона.

— Хвалю за находчивость! — сказал он.

Дьякон расцвел.

— Перепрашиваться приехал?

— Да, владыко. Трудно без священника.

— И тебе трудно, и прихожанам трудно, знаю. Хочешь исполнить просьбу своего епископа?

— Хочу, владыко!

— Поезжай туда священником!

Дьякон сделал круглые глаза, хотел что-то сказать, да не выговорилось... и с шумом повалился в ноги епископу.