Виктор расплатился с портье, закинул ремень дорожной сумки на плечо, вышел из вестибюля гостиницы на Ратхаузерштрассе и остановился. Боже мой, Боже, как же не любит он этот город, особенно его восточную часть! Прямо каким-то Штирлицем он себя в нем чувствует… Он свернул налево, к остановке метро "Магдалененштрассе", вышел на Франкфуртераллее, взглянул на часы и понял, что у него есть еще время прогуляться: он пройдет маленькими улочками и сквериками к другой остановке, не выходя более на Франкфуртераллее. Виктор особенно не любил эту длинную, загазованную магистраль, и не потому, конечно, что когда-то называлась она Хитлерштрассе, а потом - Шталиналлее, если произносить по-немецки, - ему до всей этой политико-топонимики и дела не было: просто уж очень уныло тянулась эта улица на несколько безрадостных километров, и даже стройная серая телебашня в конце ее, с тускло посверкивающим граненым шаром наверху, не спасала от тоски. Он снова свернул на тихую, по-старинному изогнутую коленом Ратхаузерштрассе, снова прошел мимо отеля, миновал закрытый сейчас итальянский ресторанчик, в котором они ужинали с Региной накануне. Там, кстати сказать, неплохо кормили, официанты-итальянцы были шумливы, веселы и приветливы, а сидели они с Региной под фреской, изображавшей Большой канал в Венеции, кстати, еще и недурно написанной. В этом квартале попадались старые и вовсе старинные дома; тут ему все казалось гораздо милее, даже здание полиции не вызвало отрицательных эмоций, потому как располагалось оно в стареньком сереньком особнячке с весело прыгающими между этажами лестничными окнами, более похожем на старческий приют, чем на полицию. Но дальше уютная узкая улочка неожиданно вывела его в мрачнейший район одинаковых темно-серых четырехэтажных зданий в стиле "баухаус", начала 30-х годов, явно не ремонтировавшихся со времен войны: на некоторых стенах видны были следы артиллерийского обстрела, чего не встретишь уже ни в одной другой столице Европы. "Наши бомбили… или союзнички, - подумал он с весьма запоздалым злорадством. - А пусть не лезут!" Из некоторых труб на черных крышах струился дымок. Странно, в такое время дня никто не станет топить камин для романтики, неужто здесь и сейчас, накануне третьего тысячелетия, еще топят углем? Однако большое объявление, попавшееся ему на глаза на двери одного из подъездов, рассеяло его сомнения - "УГОЛЬ. Самая низкая цена - всего 200 марок за тонну!" Да-а… А ведь уже несколько лет прошло после падения Берлинской стены и воссоединения обеих Германий! Если восточные немцы так запустили город, то почему же западные не помогут им восстановить эти районы теперь, когда Берлин стал единым городом и столицей всей Германии? Впрочем, Регина, чей муж как раз и занимался скупкой дешевых домов, освободившихся после массового переселения восточных немцев на Запад, объяснила ему положение дел: "Сейчас надо покупать, покупать и покупать дома, пока они стоят смехотворно дешево, а не тратить деньги на ремонт! И пусть они пока стоят пустые. Артур говорит, что для того, чтобы дом не разрушался, достаточно иметь занятыми две квартиры на подъезд - на первом и на последнем этаже, и можно пока сдавать их за чисто символическую цену". Умный еврей Регинин муж, что и говорить: имеет завод медицинских инструментов и не пренебрегает скупкой старых домов. Только он, Виктор, все равно умнее! Он улыбнулся своим мыслям и стал искать выход из мрачного района: он и сам не заметил, как заблудился, а прохожих на улице в этот час не было. Впереди показалось мрачное темно-серое казенное здание, и он его узнал - это же здание "Штази", восточно-германского КГБ! Архитектурный монстр какой-то… Артур рассказывал, что когда восточные немцы, разломав Берлинскую стену, пошли громить "Штази", с ними ринулись на штурм переодетые в штатское сотрудники госбезопасности: они первыми ворвались в архив и начали выкидывать бумаги в окна, а на улице их коллеги мигом развели костры и к восторгу уличной толпы пожгли все, что могло бы им в будущем повредить… А толпа ликовала и рукоплескала, не ведая, что пляшет вокруг костров, на которых сгорают разоблачительные документы… Виктор усмехнулся: в бывшем Советском Союзе КГБ оказался непотопляемым, а если какие документы и уничтожались, то делалось это тихо, по-деловому, за закрытыми дверьми. Свои органы безопасности Виктор, как и следует творческому человеку, презирал, боялся и ненавидел. Да у него и свой счет был к КГБ: если бы его принудили к отъезду раньше, как других ленинградских художников, он бы сейчас не бедствовал. А он держался в стороне от лишнего шума, о политике говорить остерегался, и его не трогали, даже ни разу не вызывали в органы, и вот вам результат - ни имени, ни денег! А многим художникам осторожность не помогла, их все равно вызывали на беседы, склоняли к сотрудничеству, и сейчас они сделали себе на этом капитал, став все подряд диссидентами, едва ли не круче тех, кто действовал всерьез и сидел за свои убеждения по лагерям. Этих на Западе баловали еще больше, и про них зло шутили завистники: "Они удачно присели на дорожку!"

Виктор дошел до угла и оказался на довольно широкой Норманненштрассе, заставленной все теми же закопченными домами, но тут уже стали попадаться люди, и он спросил у прохожего, как ему выйти к метро "Франкфуртераллее". "Идите прямо по улице, на следующем перекрестке сверните налево и там вы увидите скверик: пройдете его насквозь, за ним будет еще один, совсем маленький скверик, а дальше третий, побольше, и так вот, сквериками, вы и выйдете прямо к метро! Или вернитесь к зданию "Штази" и пройдите вдоль него к метро Магдалененштрассе". Нет уж, хватит с него "Штази" и мрачных мыслей о несложившемся диссидентском прошлом! Виктор свернул, как ему было подсказано, и почти сразу увидел деревья, кусты и ступени уличной лестницы, ведущей в сквер, расположенный на каменной террасе примерно на метр выше тротуара. Он поднялся по ступеням и пошел по дорожке. Сквер оказался заброшенным и зарастающим кладбищем: могил было мало, между ними бегали собаки. Впрочем, собаки в Берлине бегают где ни попадя и гадят повсеместно: в каждый свой приезд к Регине он ухитрялся вляпаться в собачье дерьмо. Шагая по главной дорожке и поглядывая на уцелевшие надгробья, он на ходу читал имена и даты. Могилы уже были явно заброшены и забыты. Да, любовь к отеческим гробам здесь явно не присутствовала, усмехнулся он. Или родственники погребенных успели перебраться в Западную Германию?

Уже входя в ворота кладбища, Виктор слышал какие-то глухие, бухающие звуки, а теперь они становились все громче и громче, и вот он увидел, наконец, что они означают: на краю дорожки стоял железный контейнер, с верхом наполненный осколками могильных плит и памятников, а в кустах он увидел двух рабочих, разбивавших кувалдами очередное надгробье. Виктор поежился и поспешил мимо. Он вспомнил, какое негодование поднялось среди ленинградцев, когда для строительства нового моста через Неву понадобилось снести часть некрополя возле Александро-Невской Лавры. И власти уступили остановили вандализм! А тут рушат себе могилы среди бела дня, и никому из берлинцев никакого дела нет.

Кладбище кончилось. Он вышел из ворот, перешел дорогу, прошел насквозь маленький скверик и вышел к еще одному бывшему кладбищу, уже переделанному в общественный сад: от былого осталось несколько памятников на горках, один из них с большим чугунным крестом. Он прошел мимо детской площадки, на которой, сбоку от гимнастических снарядов и качелей, была почему-то построена деревянная лагерная вышка - квадратная, с четырехскатной крышей и окнами обзора на четыре стороны. От смотровой площадки вышки спускалась катальная горка. Интересно, и во что же тут играют немецкие детки - в "побег из концлагеря"?

И все-таки, как и обещал прохожий, кладбище вывело его к перекрестку со станцией метро. Он спустился по ступеням под землю и с облегчением покинул район Лихтенберг. Если и придется ему снова приехать в Берлин, в следующий раз он снимет гостиницу в другом районе, нечего Регине разводить экономию за счет его нервов и эстетического вкуса!

Регина уже ждала его в условленном месте на станции "Цоо - Зоологический сад". Они поцеловались, пошли к кассам и купили ему билет до Мюнхена. До отхода поезда оставалось больше часа, и они пошли куда-нибудь посидеть перед расставанием. Выбрали кафе на Курфюрстендамм, или просто Кудам, как говорят берлинцы, самой шикарной улице Западного Берлина. Правда сели они за столик неудачно: из окна Виктору была видна обломанная верхушка Церкви Памяти, похожая на гнилой коричневый клык. Есть ему после завтрака в гостинице не хотелось, но ехать в поезде предстояло долго, а цены там ого-го, и он заказал яичницу и сосиски. Себе Регина взяла кофе и маленькое пирожное.

- Ну, вот ты и уезжаешь от меня, Вики, - сказала она задумчиво. - Опять уезжаешь… Жаль, что ты не хочешь вернуться в Берлин - это решило бы многие наши проблемы!

- Ты же знаешь, как я не люблю этот город.

- Но почему, почему, Вики? Чем город-то виноват перед тобой?

- Да тем, что Берлин - это вообще не город. В нем есть куски и фрагменты разных городов, но нет единого стиля. Салатница архитектурных стилей, а не столица.

- Ах, но Берлин такой бесшабашный и смешной!

- И что, я должен со смеху покатываться, глядя, например, вот на этот огрызок собора? - Виктор ткнул вилкой с насаженным на нее кусочком сосиски в окно.

Регина засмеялась:

- А туристы им любуются! Неужели тебе нравится Мюнхен?

- Очень нравится. В нем есть стиль.

- Да что ты, он же гораздо меньше Берлина, Вики! Мюнхен всего лишь столица маленькой Баварии. Не понимаю я тебя…

- Не понимаешь, - согласился Виктор. - Мюнхен - маленький имперский город. Со временем я научу тебя разбираться в архитектурных стилях. Но жить мы будем не в Берлине и даже не в Мюнхене, а где-нибудь гораздо южнее, так что ты постарайся к этой мысли привыкнуть заранее. Я так люблю солнце!

- Я тоже очень люблю солнце, Вики…

- Вот и хорошо, значит хотя бы в этом мы думаем одинаково: наше будущее обещает быть солнечным. А пока тебе надо разобраться с нашей сегодняшней "историей любви". Ты так и не пришла к определенному решению?

- Нет, пока не пришла. Прости меня, Вики… Но в любом случае я хочу сказать тебе, милый, что я благодарна тебе за твою любовь, и ты, пожалуйста, запомни мои слова.

Виктор засмеялся:

- Хорошо, я эти твои слова запомню!

…Она спокойно глядела на него сверху вниз, опустив нежные веки, и он как всегда не мог угадать выражения ее удлиненных глаз орехового цвета. Впрочем, он особенно и не пытался, а просто лежал, упиваясь утренним покоем после одиноко проведенной ночи. Как хорошо, как безмятежно! Он для того и повесил над кроватью "Мадонну с деревцами" Беллини, чтобы, просыпаясь, наслаждаться божественным покоем ее лица. Но как же все-таки уютно спать и просыпаться одному на своей узкой кровати, пусть даже в этой дешевенькой меблирашке! Похоже, он стал уставать от женщин… Виктор блаженно потянулся и, не отводя глаз от "Мадонны", нащупал на столике сигареты и зажигалку: сегодня можно и в постели покурить, поскольку не приходится считаться с астмой Регины. Интересно, как это Артур, с его-то миллионами, так и не сумел вылечить жену от болезни? Астма, однако, достанется ему в приданое, что не очень-то приятно… Он приподнялся на локте и взглянул на часы. Ого, уже около двенадцати, недурно он поспал с дороги! Но спешить ему было некуда, сегодня воскресенье, и он, держа руку с сигаретой возле пепельницы, снова закрыл глаза.

Интересно, о чем она сейчас думает, в этот первый день после его отъезда из Берлина? Ну конечно, о нем, о чем ей еще думать? Что же она сказала вчера на платформе вокзала "Цоо" перед самым отходом поезда? Что-то такое, что ему не понравилось. "Благодарю тебя за любовь…" - нет, не это, вот это как раз правильные слова. А, вспомнил! "Не торопи меня, любимый. Мне надо подумать!" Ей надо подумать, усмехнулся Виктор. Он-то уже давным-давно все обдумал и все развивается по его плану, и в будущем тоже все будет именно так, как он решит. Да и нечем ей думать, глупышке, ведь в ее хорошенькой головке проплывает в день не больше двух-трех мыслей, словно маленькие рыбки в стоячей аквариумной водичке.

Он представил себе небольшой круглый аквариум, с веточкой элодеи, с песочком и одинокой раковинкой на дне; в зеленоватой водичке плавало несколько сереньких рыбок гуппи. Хотя нет, он несправедлив к Регине, ведь она так современна и постоянно листает гламурные журналы! Он убрал скучных гуппи и пустил в аквариум несколько резвых неоновых рыбок. Потом вспомнил, что ведь сейчас Регина думает о нем, и добавил к ним задумчивого вуалехвоста. Подумал еще и поставил на дно маленький керамический замок, увитый плющом, символ ее мечты о будущей жизни с ним вдвоем. Так, теперь хорошо… И он стал мысленно пририсовывать к аквариуму профиль Регины, а вместо глаза нарисовал большую черную скалярию. Гривка зеленых волос - продолжение водорослей. Что еще? Подумав, он поставил аквариум на окно, а за окном коричневыми штрихами набросал зловещий клык Церкви Памяти. Мелькнуло искушение подняться, взять карандаш и перенести задуманную картинку на бумагу… Нет, незачем и совершать усилия - кому нужны сейчас его эскизы? И вообще он давно уже не рисует, к сожалению, и тем более не пишет маслом. Он и не вернется больше к живописи, хватит с него разочарований. Он уже избрал для себя другое… И воображение снова заработало.

Раннее утро в их загородном доме где-нибудь неподалеку от Венеции, ну, скажем, на Бренте. Они ездили туда с Жанной, осматривали старинные виллы… Все обитатели дома завтракают за длинным дубовым столом на веранде. Теплый ветерок шевелит неправдоподобно длинные кисти глицинии. Он сидит во главе стола и просматривает утреннюю газету. Остальные, чтобы не мешать хозяину, тихонько переговариваются между собой. Регина в нарядном голубом переднике, с длинными волосами, перехваченными голубой лентой, подходит к столу, неся в руках поднос с благоухающей свежеиспеченной пиццей… Впрочем, нет, не так. Он усадил Регину рядом с собой, сняв с нее передник и уложив ее волосы в тяжелый узел, а поднос с пиццей оказался в руках прехорошенькой итальянской девчушки с большими озорными глазами и пышной грудью. Ну да, Регина родила троих детей, а все-таки жене миллионера не мешало бы последить за грудью, можно бы и поднакачать немного, а то ей без лифчика на улицу не выйти. Впрочем, если говорить о пластической операции, то в первую очередь изменить надо нос, этот типично еврейский нос с мягкой шишечкой на конце…

Виктор отложил итальянскую газету (Придется, кстати, выучить итальянский. Может, начать учить прямо сейчас? Да нет, куда спешить, успеется…), и все сидевшие за столом гости прервали негромкий разговор и устремили на него внимательные взоры.

- Какие у кого планы на сегодняшний день, дорогие мои синьоры?- спрашивает он с покровительственной улыбкой. - Я сегодня собираюсь по делам в Венецию, так что моя машина к вашим услугам!

- Донателла хотела поехать купить какие-то чистящие средства. Может, ты забросишь ее в супермаркет? Это тебе по дороге, а обратно она приедет на такси, - говорит Регина, его послушная жена-умница. - Но если тебе не хочется, я сама могу ее свозить.

- Да нет, отчего же? - пожимает плечами Виктор. И думает при этом, что хорошо, если другие гости сегодня откажутся от поездки в Венецию, тогда они с Донателлой после супермаркета могут часок-другой неплохо провести время в каком-нибудь придорожном отельчике. Донателла уже полгода исполняет в доме обязанности горничной, но не только, не только… Однако, кажется, Регина начинает что-то подозревать: придется изобрести серию придирок к бедной девочке и уволить ее с хорошим отступным и наилучшими рекомендациями… А на смену ей нанять блондинку - темноволосые итальяночки ему уже поднадоели: в Венеции полно златокудрых красавиц, да и русоголовые девушки из Милана очень и очень недурны…

- Ну а как продвигается портрет Регины? - спрашивает он белокурого красавца Александра Исачева… Хотя нет, кто-то недавно говорил ему, что художник Исачев погиб от передозировки наркотиков у себя в Белоруссии, так что Исачев тут не годится. А какая прекрасная, однако, смерть: улететь в наркотические фантазии и не вернуться в этот суровый и пошлый мир! Ну ладно, пусть это будет ученик Александра Исачева, пока никому не известный, но уже открытый им, Виктором Гурновым, поскольку ему уже виделся портрет Регины, выполненный именно в манере Исачева.

- Портрет почти готов! - весело отвечает молодой художник, полный доверия и признательности к своему богатому собрату, художнику и меценату.

- Можно взглянуть?

- Конечно, маэстро! - художник вскакивает с места, он уже готов бежать наверх.

- Регина, хочешь посмотреть на свой портрет? - спрашивает Виктор.

- Я его видела, дорогой - я же позировала Степану!

Фу, какое несуразное имя! Виктор поморщился.

- Ох, простите, Стефан! Я всегда сбиваюсь почему-то на Степана, - извиняется Регина.

- Ничего, я привык, - кротко отвечает Стефан, длинный, тощий и белобрысый, похожий на молодого послушника. Втроем они поднимаются на второй этаж, где вдоль длинного коридора, освещаемого с торцов двумя большими, от пола до потолка, окнами размещены по одной стороне студии художников, а по другой - их личные комнаты: у каждого художника отдельная студия и спальня. Они заходят в залитую солнцем студию Стефана - ее освещает высокое окно, занимающее всю переднюю стену; снаружи этот край крыши специально приподнят; архитектор строил "Приют русских художников" по его, Виктора, рисункам.

Портрет изображает головку-аквариум на золотисто-сером фоне площади святого Марка с голубями. Лицо Регины зеленовато-бледное, как у русалки или утопленницы, а в ее зеленых волосах-водорослях прячутся маленькие разноцветные змейки - легкое напоминание о Гофмане. В лице у нее что-то колдовское, коварное, что вовсе Регине-дурочке несвойственно, но тем не менее портрет Виктору нравится. Особенно приятно ему, что на дне аквариума, на небольшом холмике песка стоит крошечная копия их виллы. Да, художники почитают его как отца родного - еще бы, ведь он столько для них делает!

- Это конгениально, Стефан. Это лучшая твоя работа.

- Я тоже так думаю, - скромно отвечает художник.

- А мне портрет не очень нравится, Вики, - вдруг возражает Регина. Оба удивленно на нее смотрят. Да, кстати, надо будет отучить ее от этого дурацкого "Вики", он ей не песик. - Стефан начал писать портрет до того, как мне сделали пластическую операцию. Мне совсем не хочется видеть, какой уродливый у меня раньше был нос! - Регина подходит к мольберту, чуть пригибает колени, чтобы ее голова оказалась на одном уровне с портретом, и демонстрирует свой новый профиль - с точеным, слегка вздернутым носиком. Стефан тут же послушно берет кисть - и профиль Регины на портрете тоже приобретает интернациональную безупречность.

Нет, он, Виктор, вовсе не русский шовинист и уж тем более не антисемит, о чем говорит его серьезнейший роман с Региной, но ему всегда казалось чем-то почти неприличным носить на лице явные признаки своей нации. Его собственное лицо, к примеру, может быть лицом американца, шведа, немца - он просто красивый блондин-европеец, друг мужчин и покоритель женщин. Впрочем, про мужчин это он соврал, с мужчинами он ладить как раз никогда не умел, его народ - женщины…

Отстранив мечты и фантазии, он открыл глаза, приподнялся на локте, протянул руку к стулу, на котором висела одежда и достал из кармана замшевой куртки - подарок Регины, элегантный кожаный бумажник, еще один ее подарок. Семьдесят марок - и все? Грустно. И когда он успел все просадить?

Он встал, огляделся, достал из шкафа куртку, шарф и взглянул на себя в зеркало; придирчиво осмотрев свое лицо, он помял губы, чтобы вернуть им яркий цвет и выразительность, затем продуманным небрежным движением накинул на шею очень длинный шарф темно-вишневого цвета, связанный когда-то Милочкой, его бывшей второй женой, надел теплую джинсовую куртку на меху, но не стал ее застегивать, перекинул через плечо ремень спортивной сумки и вышел из своей квартирки в общий коридор.

Запирая дверь на ключ, он почувствовал, что его левая нога зацепилась за что-то вроде проволоки. "Ругают меня за беспорядок в комнате, а сами развели бардак в коридоре!" - подумал он про уборщиц меблирашек. Он наклонился и постарался разглядеть в темноте, за что там зацепилась его нога. Рядом с его дверью стояло нечто похожее на большую автомобильную шину. "Что за чертовщина!" - подумал Виктор, наклонился, очень осторожно отцепил от штанины проволоку и только после этого перешел коридор, нашарил на стене выключатель и нажал на кнопку. Помигав, по всему коридору, через одну из экономии, неохотно зажглись неоновые лампы, и в их мертвенном голубом свете он увидел возле своей двери большой траурный венок из еловых веток и темно-красных роз. У него неприятно сжалось сердце. Соседям принесли заказ, наверное… Венок был перевит черной лентой, и в сумеречном свете он увидел на концах ленты, аккуратно сложенных в нижних еловых ветках русскую букву "Б". Он удивился: неужели у него есть русские соседи? Наклонился, кончиками пальцев вытянул концы ленты и увидел надпись золотыми буквами: БЛАГОДАРЮ - на одном конце и ЗА ЛЮБОВЬ - на другом. Так! Все ясно! Он скомкал концы ленты и засунул их между еловых веток, коля пальцы и чертыхаясь. И когда же она успела? Или она послала ему этот венок еще до его приезда в Берлин, а вчера, возвращаясь ночью, он его просто не заметил? Ну да, наверное так и есть. Он выпрямился, подхватил венок под верхнюю дугу, как колесо, и понес его к выходу на лестницу. На ковровом покрытии коридора осталась горсть осыпавшихся иголок. Да, судя по всему, венок стоял тут уже не меньше недели. Ай да Регина!…