Всё глуше и неразборчивей в нынешней железной разноголосице - поскрипывание гончарного круга, звон пилы, шорох самопряхи. Более того - орудия эти кажутся неуместными в урбанизированном мире и почти такими же странными, как, например, случайно вынутый из недр на свет Божий каменный топор пещерного труженика или полуистлевшая стрела с хвостом, похожим на колос… Но тем не менее, и в каменном топоре, и в самопряхе, и в серебристом авиалайнере, взмывшем в небо, заложено нечто общее, единое, связующее самое, казалось бы, несоединимое прочным родством - человеческое мастерство.

"Всё проходит" - было начертано на кольце мудреца Соломона. Однако же остаются от пролетающих веков следы человеческого труда, эти визитные карточки эпох и несметных поколений - орудия, образцы жилищ, домашняя утварь, украшения…

Умение, мастерство - самое ценное, самое изумительное качество человека, и, может, оттого встреча с ним всегда радостна и волнующа. Совсем не обязательно, чтобы это было выдающееся произведение искусства, великое проявление человеческого духа. Мастеровитость удивительна и в своем обыденном, житейском проявлении.

Помнится мне, скажем, старый клуб в селе Борск под Красноярском. Над его фронтоном, укрепленный на самом коньке, на стыке скатов крыши, парил когда-то видный отовсюду деревянный всадник на деревянном коне. Дерзкий в своем стремительном порыве, он походил на великого медного собрата, однако не копировал его, сохраняя свою деревянную самобытность.

Я не знаю, кто и когда "изваял" того борского всадника, но знаю наверняка, что это был человек с сердцем и руками настоящего мастерового. Когда я подошел поближе к его необычной скульптуре, то разглядел небольшие стесы, щербинки, напоминающие чешую, - явные следы топора.

Ну, может, еще долота. Мастер, видимо, имел в руках только эти нехитрые инструменты. Подобно предтече его - "ярославскому расторопному мужику", который, как известно, "с одним топором да долотом" "снарядил и собрал" в дорогу саму Русь-Тройку.

И помнится, невольно пришла мысль: вот если бы каждый из нас стремился создать своего "всадника". Хотя бы деревянного! Надо только разобраться в себе, определить свое единственное дело меж тысячи других и загореться желанием овладеть им в совершенстве. А постигнув тайну мастерства, оседлать своего "конька".

Был в Канском интернате сапожник. Черноволосый, скуластый, невысокого роста человек. Обыкновенный, рядовой сапожник. Даже поговаривали в школе, что водился за ним тот самый грех, который приписывается людям его профессии как неотъемлемый.

Ребятишки, любители погонять в футбол, каждый вечер приносили в мастерскую целые связки разбитых ботинок и сандалий. Сапожник принимал обувь, ставил вдоль лавки, выстраивая своеобразную очередь. Начиналась работа. Шумные клиенты, притихнув, рассаживались на длинной скамье, как куры на шестке, наблюдая за проворными руками мастера. Потом, получив свои башмаки после "моментального" ремонта, они здесь же, в тазу, наскоро мыли ноги, обувались и убегали.

Сапожник работал споро, весело, с шутками-прибаутками. Уверенно колол шилом, держа в зубах дратву, заправленную щетиной, затем единым точным движением продевал встречные концы в чуточное отверстие, оставленное шильным остриём, и разводил руками, стягивая шов. Метко, до разу, вбивал деревянные шпильки и, поплевывая, поминутно точил нож на ущербном бруске.

Но однажды я увидел такое, что навсегда в моей памяти выделило его из всех сапожников, с которыми случалось встречаться.

Как-то поздно вечером, когда ребятишки уже засыпали в притихших комнатах, я спустился в подвальчик, в мастерскую, где допоздна задержался сапожник. Мы молча закурили. Он было снова взялся за работу, потом, словно вспомнив о чем-то, отставил опрокинутый на "лапе" детский ботинок, глубоко затянулся дымом и, подмигнув многозначительно, как сообщнику, поставил передо мною вынутые из-под лавки сапоги.

- Сделал жене, на день рождения, - сказал с придыханием, выдававшем волнение.

Честное слово, я не видел прежде ничего подобного! Атласно-черные сверху и лебяжье-белые изнутри, окаймленные аккуратным рантом, на миниатюрном полувысоком каблучке, с фигурным швом по голенищам, необыкновенно изящные, они были как игрушечные. Мне даже не поверилось, что такое можно сделать не "фабричным" путем, а вот так, в подвальной комнате, между делом, с шилом и молотком в руках. Я взял их недоверчиво (не дурачат ли меня?) и повернул к себе, надеясь увидеть клеймо фирмы или хотя бы отштампованный размер… На гладкой желтизне подошвы был оттиснут пирамидальный цветок, напоминавший соцветие иван-чая.

В окаймлении золотистых шпилек тонко вырезанная цветочная кисть смотрелась, как в рамке...

Помню, когда я увидел эти сапоги, мне почему-то вдруг такими незначительными показались все мои "прочные" книжные знания, даже учительский диплом, помеченный красным "с отличием", которым в ту пору я так гордился.

Может, именно тогда, в Борске или Канске, мне впервые пришла мысль: написать о людях самых обычных, будничных профессий, но умеющих вложить искру, живинку в свое дело, способных создать своего "деревянного всадника". Молодой педагог, я особенно остро чувствовал возвышающую душу и побуждающую к собственной деятельности силу чужого умения и мастерства.

В сибирском селе Таскино, где я родился, было немало добрых умельцев, мастаков, отлично работавших и "по дереву", и "по железу", и "по земле". Каждое ремесло оставило в моей памяти свой запах, свой цвет, свою хитринку…

Говорят: что ни город, то норов, что ни деревня, то обычай… А я еще помню от отца: что ни село, то ремесло. Не знаю, как насчет городов, но о селах сказано совершенно точно. Даже теперь, когда деревенские люди живут менее обособленно, чаще общаются с "внешним миром", когда занятия их свелись в основном к профессиям землепашца да животновода, - даже теперь сёла не обезличились окончательно, сохранили и свои характеры, и свои излюбленные ремесла.

Ну, а прежде своеобычность каждой деревни выступала еще заметнее. Что касается ремесел, то мне, например, с детства было доподлинно известно, что лучшие пчеловоды и рыбаки в наших краях живут по реке Амылу, в таежных Кужебарах, пивовары - в Уджее, колбасники - в Каратузе, лесопильщики - на Тубе в Кочергино… В нашем же селе, гораздом на все руки, особенно славились пимокаты. И я помню, как с подходом зимы по первопутку катили на санях в Таскино многочисленные заказчики из окрестных деревень, восседая на мешках, набитых овечьей шерстью. Бывали и городские - из Минусинска, Абакана, Черногорска…

Иные розвальни подворачивали и к воротам нашего дома, ибо отец мой был очень даже неплохим пимокатом. Мне не раз доводилось присутствовать при "заключении договоров". Отец имел много заказов в своем селе, поэтому со стороны брал неохотно. И заказчики обычно долго упрашивали его, неумеренно хвалили его мастерство, о котором они якобы давно уже наслышаны, и даже предлагали деньги вперед.

Если отец твердо был намерен отказаться, он говорил: "Не нужно. Всех не заработаешь", - и шел к выходу, давая понять, что разговор окончен. Если колебался, то, как бы защищаясь, поднимал руки: "Это потом, это потом…"

Если же все-таки склонялся, наконец, к тому, чтобы взять работу, то решительно поднимался из-за "стола переговоров" и коротко бросал:

- Несите шерсть.

Заказчики обрадованно бежали к воротам, где стояли их лошади, подхватывали мешки с шерстью и волокли их прямо в избу. Отец брал по горстке у того, у другого, придирчиво перебирал шерсть в руках, смотрел на свет, даже нюхал. И в этом не было особой привередливости набивающего цену мастера. Шла обычная проверка сырья, как и в любом другом ремесле.

Все знают, что валенки делают из овечьей шерсти, но, наверное, не каждому известно, что далеко не всякая шерсть может стать исходным материалом для добротного пима. Здесь лучше всего годится так называемая "летнина", то есть снятая с овцы в конце лета. Мягкая и клейкая, она имеет свойство быстро сваливаться, скатываться в войлок. Такую шерсть нетрудно определить и по острому запаху пота, и по липкости на ощупь, а отличие от суховатой и рыхлой "зимнины", которую стригут в конце зимы - ранней весной. А знающему человеку достаточно посмотреть: в летнине обязательно будут застрявшие трезубцы семян череды, шишечки репейника и прочие летние "липучки". В зимнине же скорее встретишь шелуху мякины, сенную труху, остье. Впрочем, всякая шерсть должна быть чистой, это одно из её главных достоинств, оберегаемое внимательным пастухом.

И только признав сырье годным, отец принимал окончательное решение.

Об этом он объявлял весьма своеобразно. Скажем, так:

- К Николе зимнему.

И все. Комментариев не следовало. Обсуждению срок не подлежал. Ибо еще во время торга с заказчиком все было подробно выверено и рассчитано.

Ремесло заразительно. Не знаю, кто и когда первым завез в Таскино пимокатную моду, но только ремесло это распространилось по селу необыкновенно широко. Должно быть, попало на добрую почву. Вот я сейчас закрою глаза и вспомню наш край села, который называют Саратовским (видимо, переселенцы из Саратовской губернии здесь первыми обосновались когда-то), от дома к дому пройдусь по ниточке памяти и сделаю вывод: что ни дом - то катальщик. Теперь уж, правда, иных нет на свете, другие отошли от дела по старости или потеряли интерес к нему, но это факт, что пимокат густо населял нашу улицу. Отлично помнятся мне имена мастеров, да и таскинцы помоложе меня их поди не забыли: Викул Тютюкин, Прохор Филимонов, Иван Калачев, Алексей Филимонов, Евстигней Закутилин, Семен Гужавин…

А если бы я пошел по всему селу, то пришлось бы перечислять чуть не всю мужскую половину его жителей. Другое дело, что не все были отменными мастаками, один мог лучше валенки сработать, другой - похуже, но уметь почти все умели. И уж для своей-то семьи всегда зимний обуток сами готовили, не ходили к дяде кланяться.

Впрочем, хороший пимокат мастерил не только обутки. Он мог и войлочек скатать, и потничок под седло, и стельку на подшивку старых валенок, и даже… шляпу. Да, и шляпу. Помню, мой школьный товарищ Володька Закутилин нашивал шляпу, которую скатал ему отец, седобородый деревенский философ Макар Яковлевич. Наверное, теперь бы такой шляпы никто не надел, но в те скромные достатком годы она казалась вполне сносной.

Работа пимоката не только сложна, тонка, но и тяжела. До сих пор слышу свинцовые шаги отца в гулких промороженных сенях. Войдя в избу с облаками морозного пара, он устало снимает дымящийся полушубок и шапку. Темная рубаха на нем - хоть выжми. Мокрые волосы косицами прилипли ко лбу. За ужином отец угрюм и неразговорчив, как бывает угрюм и неразговорчив наработавшийся до изнурения человек. Я вижу его тяжелые руки, лежащие на столе, красные, разбухшие от горячей воды, со вздутыми излучинами вен. Ест отец вяло, неохотно. Работа во влажной и жаркой духоте не возбуждает аппетита. И даже стограммовка, предусмотрительно поставленная матерью, помогает мало.

Чтобы валенок был прочнее, его нужно как следует "простирать". А для этого требуется не только умение, но и недюжинная сила. Кто у нас мог прочно и крепко сработать валенки? Максим Поляков, Прохор Филимонов, его брат Алексей. Все это были крупные мужики, в самом соку, как говорится, тридцати пяти - сорока лет. Чем больше валенок, тем больше он отнимает сил у пимоката. На обычные мужские идет четыре-пять фунтов шерсти. Но если хотят сделать особенно теплые, на дальнюю дорогу, на крещенский мороз, то вгоняют по шесть и даже по семь фунтов. За такие возьмется не всякий мастер. Да и не посоветует, потому что подобные "тяжеловозы" хоть и теплы, но неуклюжи на вид и неловки в ходьбе.

Прежде чем стать валенком, шерсть проходит долгий и сложный путь. Сначала её нужно тщательно "избить", распушить. Я еще застал старинный инструмент кустарей, называемый лучком. Он представлял собой нечто вроде решета с продольными щелями. Над ним навешивался тугой лук с тетивой - "струной" из высушенных тонких овечьих кишок. Натягиваемая и резко отпускаемая струна дрожала и таким образом "била" шерсть, рыхлила её, освобождала от сорных примесей. Сам шерстобит выглядел при этом довольно экзотично. Он чем-то напоминал древнего охотника-музыканта, играющего в час досуга на тетиве боевого лука.

Помнится, жил в Таскине искусный шерстобит глухонемой Антон Исаков. В избе у него постоянно на взводе был лучок. На этом примитивном станке, едва ли не с пещерных времен дошедшем до наших дней, Антон умел настолько равномерно и пухло разбить свалявшуюся шерсть, что сквозь шерстяную волну, точно сквозь легкое облачко, белесо виднелся солнечный диск. Пимокаты очень высоко ценили мастерство Антона, ведь хорошо избитая шерсть - первое условие, чтобы получить добротный валенок.

Теперь уж, конечно, лучок давно ушел в прошлое. Жаль, что я ни разу не встретил его ни в "казенных", ни в любительских музеях, созданных во многих селах нашего края, обычно - при школах. Их этнографические отделы необыкновенно богаты - там и лапти, и туески, и кросна, и прялки, но вот лучка не доводилось встретить. Значит, он в наши дни впрямь большая редкость, ну, а шерстобит, владеющий лучком, и подавно.

Когда появились специальные теребильные машины, Антон лишился заказов. Он брался катать валенки и делал это неплохо, но с возрастом сил становилось все меньше. Исполнял в бригаде разные посильные работы: подвозил корма, конюшил, летом отбивал косцам литовки. А кончил тем, что пошел (глухонемой!) в сторожа, охранял колхозные бахчи. Что поделаешь, сама жизнь заставила старика переквалифицироваться…

Напротив пимокатной открылась в селе особая мастерская - шерстобитка. В ней стояла теребильная машина внушительных размеров с круглым барабаном и целым каскадом вальков по нему, которые можно бы сравнить с этакими бигуди. Машина приводилась в движение огромной рукояткой, провернуть её могли лишь два человека, одному она была не под силу.

Здесь же, в шерстобитке, за общим длинным верстаком, похожем на нары, работали застильщики, вернее сказать - застильщицы, поскольку эта операция в пимокатном деле была отдана на откуп женщинам. Если и встречались мужчины, умевшие застилать заготовки для валенок, то работали они обычно на дому. По крайней мере, в мастерской я помню только женщин: Марину Саранину, бабку Макарьиху (жену того пимоката Макара, который скатал сыну шляпу), Домну Полухину, бабку Машканчиху, ну, и свою мать, Маню Лариху, как звали её на селе.

По-моему, эта артельная работа женщинам нравилась. Была она уважаемой (теперь бы сказали - престижной), довольно чистой, в тепле, к тому же близкое соседство, буквально - локоть к локтю, располагало к бесконечным разговорам, "лясам", которые так любят "точить" женщины вообще, а сельские - в особенности. Шерстобитка действовала зимой, и, помнится, когда мать, уходя на работу, по пути открывала скрипучие ставни, я обычно просыпался и видел в окне мерцающие звезды. А когда она возвращалась домой, зачастую не слышал вообще, ибо уже давно спал.

Но нельзя сказать, чтобы при всех этих заманчивых качествах работа застильщицы была к тому же легкой и простой. Отнюдь. Уже отстоять за верстаком двенадцать часов кряду - дело нелегкое, а ведь еще сколько надо провести кропотливейших операций с шерстяными пластами и пластиками. Мастерство застильщика определяется умением сделать заготовку ровной, без ямок и бугорков. Иначе пимокат сразу обнаружит брак. На месте простила может появиться дыра, которую уже не закатаешь, не затрешь. Приходится просто зашивать суровьем или дратвой. И получается новый валенок со старыми дырами. Непросто добиться и постепенного перехода толщины от голенища к подошве, пятке и носку. Надо иметь исключительно чуткие пальцы и массу терпения. А сочетание этих качеств чаще встречается именно у женщин.

Не менее важно - выдержать необходимый размер застила. Притом делают это на глазок, полагаясь только на опыт и интуицию.

Красота пима тоже закладывается в застиле. У валенок фабричной работы обычно голенища обрезаны ножницами. Хороший же застильщик-"кустарь" так аккуратно обработает края, что и обрезки не потребуется. Толщину голенищам и головкам он даст удивительно соразмерную. Его застил не смотрится этакой кувалдой - сам худ, голова с пуд - и валенок из него будет плавно облегать ногу.

Пожалуй, лучше всех в нашем селе застилала Домна Полухина. Это была бойкая женщина, невысокая, светловолосая, быстрая в движениях. Говорила она обычно громко, голосом высоким и пронзительным. Не помню, чтобы у нее было много учениц, но мать моя училась застилать именно у Домны. Мать была хорошей портнихой и, должно быть, оказала Домне какую-то услугу. Ученица из матери получилась довольно способная. Во всяком случае, вскоре даже опытные пимокаты с трудом отличали Домнин застил от материного. И если они ошибались в определении "авторства" заготовки, то мать считала это лучшей похвалой своей работе. Пожалуй, единственным признаком, который все же отличал Домнин застил и ставил его выше по качеству, были аккуратнейшим образом обработанные края голенищ. Мастерство здесь Домна доводила до артистизма. Мать же могла допустить небрежность, поскольку в работе была отменно расторопной и жалела дорогого времени на то, что ей казалось мелочью. Но в остальном, повторяю, она не уступала Домне. Думаю, быстро достигнуть совершенства в застильном ремесле матери помогла не только одаренность. Портниха, она шила верхнюю одежду - пальто, стеганые фуфайки, так что опыт равномерного распределения ваты, шерсти при стежке у нее уже был.

Вот, наконец, катанок простиран, скатан, насажен на колодку. Пимокат дал ему последнюю шлифовку на рубцах - "листвяжной" (сделанной из прочнейшего дерева - лиственницы) рубчатой доске, похожей на стиральную. Теперь валенок должен как следует просушиться. В пимокатке есть специальная сушильная камера. А в домашних условиях лучшая сушилка - русская печь.

Высушенные валенки палят на огне, прижигая ворс, затем тщательно обрабатывают пемзой. Эту ноздреватую вулканическую породу достать в селе было непросто, поэтому даже отирушки величиной с полтинник хранились как драгоценность.

Теперь осталось подкрасить валенки, черные - сажей, размешенной в керосине, белые - мелом или мучной пылью, и они готовы. Обувайте и смело при любой стуже отправляйтесь в дальнее путешествие, в лес за дровами, на лыжную прогулку, на танцы - удобная и красивая обувь вас нигде не подведет.

Ревниво относясь к работе друг друга, мастера, помнится, старались с шиком подать свое изделие. Максим Поляков, человек мастеровитый и самолюбивый, обычно, вынув колодки, с силой ударял валенки об пол, так что они прыгали в разные стороны, как мячики. Пимокат подчеркивал этим, что валенки он простирал на совесть, что шерсть в них отличная, без всяких примесей и добавок, и что износу им не будет.

Таскинские валенки на районном рынке шли вне конкуренции по самой красной цене. Пимокатам работы хватало с ноября до самого мая, и ни они, ни колхоз не бывали в убытке.

…Как-то, отправляясь в командировку, дожидался я в аэропорту своего рейса. Рядом со мной на скамейке сидела пожилая чета. Худощавый мужчина в черненом полушубке, мерлушковой шапке и широколицая женщина в плюшевом пальто и пуховой шали, из-под которой выглядывал туго повязанный пестрый платок. По старомодной одежде и по какой-то не городской печати спокойствия на лицах можно было сразу определить, что перед тобою сельские люди.

- Вижу, катанки у вас не магазинные, - покашляв в кулак, неспешно обратился ко мне мужчина.

- Да, самокатки, изготовлены в каратузском селе Таскино. Остались на память от отца-пимоката, - ответил я не без гордости.

- Как же, как же, слыхали, таскинские мастера известными раньше были. А мы вот из Дзержинского района, сельцо такое у нас есть - Ломок. Тоже пимокатами славилось когда-то. Потом забыли это дело. Овец повывели, мастерские порушили. А зря. Ценный промысел для любого хозяйства. Да и разве заменишь такой обуток, истинно сибирский, - кивнул он на мои валенки с заворотами. - Я сам, брат, бывало, стирал неплохо. Коновалов - мое имя…

В Таскине гончарный круг "замкнулся" - в прямом и переносном смысле. Последний гончар, для которого, впрочем, это занятие уже не было главным, а лишь подсобным, почти любительским, Фока Мамаев умер до срока. Наследникам мастерства не передал. И гончарный круг его дочери замкнули в пыльном чулане вместе с хламом.

Матрена Берестова, невестка другого, когда-то знаменитого горшечника Афанасия Малофеевича Берестова, показывала мне гончарный круг старинного мастера. Инструмент, засиженный курами, лежал в сыром углу глинобитного хлевка.

Деревянная станина, железный стержень, на нем обыкновенный деревянный круг, потрескавшийся и почерневший от времени. Даже не верилось, что на этом нехитром агрегате, вращаемом поталкиванием ноги, проворные руки мастера из бесформенного куска глины выводили на глазах и кринку, и горшок, и чашку.

Но главным образом Афанасий, как и его отец, "работал" корчаги^[2]. Матрена показывала мне изделия того и другого мастера, корчаги полувековой давности - огромные, толстые, "налепные", одно- и двухведерные. По глазурованной поверхности цвета поджаренного кедрового ореха - концентрические окружности и прочий незатейливый орнамент. В этих корчагах, дышащих историей, как мне показалось, не столько изящества, сколько основательности, даже монументальности и какой-то аскетической простоты.

Другое дело - цветочные вазы Афанасьевской работы. Они легки, ажурны, имеют форму усеченного конуса, чуть загнутые книзу бортики. Бока украшены контурами листочков, ломаными и кривыми линиями - "вилюшками".

Работа гончара более известна, нежели, скажем, корзинщика, но все же вкратце я расскажу о ней.

Дед Афанасий привлекал к своему делу невестку и сына Демида - особенно на черновые, подготовительные работы. Сначала нужно было найти белую и красную глину. Красная - обыкновенная, её можно встретить почти в любом косогоре, под определенным слоем земли. Труднее - с белой. Бывало, в поисках её ходили и ездили за многие километры. Причем годность белой глины Афанасий старался определить всегда сам, не доверяя никому.

Интересно, что хороший мастер всегда первостепенное значение придает качеству исходного материала. Здесь почерк их, великих и малых, удивительно схож. Давайте вспомним гениального Микеланджело, который месяцами, как раб, добровольно трудился в каменоломнях, питаясь только хлебом и вином. Зато мрамор для своих скульптур ваятель добывал отборный и за работу брался с легким сердцем. Тут, может, даже есть неосознанная забота не только о качестве изделия, но и о долговечности его. Как-никак произведение любого мастера - частица его бессмертия. Из любой корчаги взывает к памяти потомков душа мастерового.

Я помню, на берегу пруда под обрывом зияла глубокая воронка с белесым глинистым дном. Этой глиной, скользкой, словно мыло, во время шумных купаний мы мазались, как туземцы, делали себе перчатки, сапоги и набедренные повязки. Нам было известно, что глина у пруда не простая, а редкая, та самая, белая, которой пользуются местные гончары. А сельские хозяйки обмазывали ею печи и не могли нахвалиться её прочностью. Однако Афанасием она в свое время была забракована и отвергнута. Впрягаясь в тележку, он ходил за своей, особой, за семь верст от села - к Репинскому выселку.

Невестка Матрена показывала мне, как старик замешивал сперва красную глину, потом в неё вываливал белую. Соотношение было таково: на шесть частей красной - одна белой. Затем глиняное тесто клал на половицу и топтал, месил сам или заставлял помощников - до тех пор, пока глина не становилась вязкой, как лиственничная сера, и не начинала пощелкивать, пробиваясь между босыми ступнями.

Потом глина поступала на гончарный круг. Здесь уж Афанасий колдовал только сам. Говорят, бывая в добром расположении духа, дед любил загадывать своеобразные загадки. Вращая круг и, как фокусник, выращивая в ладонях из куска глины какой-нибудь сосуд, он хитровато спрашивал случившегося гостя:

- Отгадай, что это будет?

По явно намеченным очертаниям предмета человек без колебаний говорил, что, к примеру, кринка. Старик усмехался в бороду, делал руками несколько скрытых движений, и, когда отнимал ладони, изумленный гость видел вовсе не кринку, а цветочный горшок или кувшин…

Готовые изделия дед осторожно раскладывал по полкам, подсушивал на солнце или у печки, пока их не накапливалось столько, что хватало загрузить горно.

Горно - горшкообразная яма глубиной в человеческий рост. Под днищем горна находится печь. Перед тем, как обжигать керамические изделия в горне, их глазуруют - мажут дегтем, посыпают суриком и жженым свинцом. Но, бывает, керамику готовят и "по-черному" - это когда изделие макают просто в кадку с квасом и отправляют на обжиг.

Загружалось горно таким образом. Дед, стоя в яме, принимал сначала что покрупнее - корчаги, горшки, макитры - и раскладывал их в нижних слоях. Затем шли кринки, подцветочницы, чашки, кружки, блюдечки… Потом деду помогали выбраться наверх. Но чтобы заполнить место, где он стоял, старик снова опускался в яму, только теперь уже вниз головой, поддерживаемый за ноги сыном или невесткой. Сверху посуды дед раскладывал глиняные игрушки, на которые был редкий мастер: уточек, петушков, коров, лошадок… Все это потом пищало, мычало, пиликало. Наконец, все изделия закрывались слоем керамического боя. Печка растапливалась - начинался обжиг. Дед Афанасий и здесь был большим мастаком. Он чутьем знал меру, когда посуда уже не сыра, но еще и не пережжена, а прокалена в самый раз: если постучать ногтем - звенит, как колокол.

Уйдя, Афанасий оставил два круга, горно, оставил все свои тайны искусства, однако родовое гончарное мастерство Берестовых на нем, по существу, закончилось. Сколько ни учил он Демида, случалось - даже колачивал его крепко, вспылив от разочарования в сыне, не стал Демид гончаром. Другое было ему на роду написано, он все украдкой плел свои вентеря да морды и норовил в сумерки сбежать на озеро…

Правда, в голодные и холодные военные годы опять заскрипел было гончарный круг в доме Берестовых, ожил на время в руках невестки Матрены. И пошли опять по деревне кринки и чашки, засвистели переливчато с дырками-клавишами на боках глиняные кулички в руках крестьянских ребятишек. Однако потом, когда вернулись домой немногие фронтовики, стало возрождаться артельное хозяйство и на полках сельмага появились разные товары, в том числе и посуда, и фабричные игрушки, снова замер гончарный круг и теперь уж, видимо, навсегда.

Но все же не ушло мастерство Афанасия Берестова совершенно бесследно. Искорка его запала в душу невестке Матрене. Она многое умела делать сама, скорая на выдумку.

Зашел как-то к Берестовым по осени. В избе - тарарам, битый кирпич, глина, известь. Матрена сидит на корточках, выкладывает основание плиты. Демид, борода - лопатой, у нее на побегушках: то кирпичи носит, то глину с конским навозом мешает. Уже одно такое разделение труда необычно. К тому же печь Матрена кладет не простую, а "с чемоданом". Конструкцию сама придумала. По её замыслу, прежде чем выйти в трубу, то есть, считай, - на ветер, тепло и дым должны еще попасть в этакую камеру - чемодан, где на колосниках будут лежать куски железа, булыжники, сохраняя теплоту. Когда печь протопится, трубу закроют и откроют форточку в чемодане - остаток тепла в избу пойдет, не в небо. Таким образом просто и мудро Матрена увеличила "кпд" обыкновенной плиты-времянки.

Удивительный человек эта Матрена. Все что-нибудь да придумает. То фуфайку телушке сошьет на холод, то тыкву посолит заместо огурцов, а то вот сложит печь "с чемоданом".

Не припомню в селе женщины добрее Матрены. Доброта эта живет и в её тихом, глуховатом голосе, и в неторопливой походке, и в спокойных, кротких глазах. Недаром, если умрет у кого человек, обмывать покойника стараются позвать именно Матрену. Отношения между людьми на селе особенно сложные. Живут годами бок о бок, друг у друга на виду, всякое бывает… А уж если Матрене доверишь - наверняка не ошибешься: душа усопшего будет спокойна и довольна. На Матрену никто зла не имеет, ни живые, ни мертвые.