Совсем недавно мы отпраздновали 75-летие со дня рождения замечательной писательницы Ю.Н. Вознесенской. Среди многочисленных талантов Юлии Николаевны был один, быть может, самый важный и ценный: любовь к людям и умение дружить. Мы предлагаем вашему вниманию воспоминания известного православного философа и публициста Т.М. Горичевой о своей подруге и соратнице.

В творчестве Юлии Вознесенской и Татьяны Горичевой есть важнейшая черта, которая роднит поэзию и прозу одной с философскими сочинениями другой. Обе они, вслед за Гилбертом К.Честертоном и Клайвом С. Льюисом, разрушают представление о христианстве как недостижимом идеале, нудных запретах и мрачном страхе, и напоминают нам о радости и свободе веры.

Татьяна Михайловна, Вы познакомились с Юлией Николаевной Вознесенской в 70-х годах, когда оформилась «вторая культура» в Ленинграде…

Совершенно верно. Во-первых, нас всех, творческую интеллигенцию, объединял «Сайгон» (неофициальное название легендарного кафе в Ленинграде, на Невском проспекте, 49, при ресторане «Москва»). Там собирались очень талантливые люди! Самые талантливые в тогдашнем Ленинграде.

В основном, талантливые в области литературы?

Да, в литературе. Юля была известна, прежде всего, как поэтесса, хотя к ее чести надо сказать, что она никогда своих стихов не выпячивала, не читала нарочно… Ведь бывают поэты даже и талантливые, но до того навязчивые, считающие себя гениями. А человек не имеет права писать графоманские стихи! У Юли стихи были хорошие, очень талантливые, но она не то, что не выдвигала их – она порой сама себя исключала из сборников, в редколлегию которых входила. И мы, друзья, должны были настаивать, чтобы те или иные стихи все-таки были включены и изданы.

Так вот, Вознесенская жила рядом с «Сайгоном», и, когда кафе в 10 часов закрывалось, многие его посетители перемещались к ней домой. Ее муж смиренно терпел всё — самый разный народ, всевозможных поклонников Юли, литературные и философские дискуссии до утра, фейерверк каких-то праздников, чтение стихов… Это совсем не похоже на сегодняшнюю мелкобуржуазную жизнь!

Из пяти-шести человек, возглавлявших нашу «вторую культуру», неофициальную культуру, – Вознесенская была одной из центральных фигур, причем в силу своей какой-то материнской любви к другим людям. Для мужчин ведь главный двигатель — тщеславие, самолюбие, которого у Юли-то как раз было менее всего.

А можете перечислить кого-либо из круга ваших общих знакомых — известных, может быть, деятелей той культуры?

Их много было… В квартире Вознесенской собирались Борис Иванов, поэт Борис Куприянов — он потом стал священником, — мы с Виктором Кривулиным, многие другие. А на мой религиозно-философский семинар приходила Юля, всегда с поклонниками или с художниками, с какими-то новыми интересными людьми. Был такой Геннадиев, гений, он сейчас живет в Финляндии… Охапкин, который православным был всегда, с детства, органично, а не как мы, которые в 1970-х гг. что-то начали узнавать о Православии и шли непонятно какими путями. Его тетушка была духовным чадом Иоанна Кронштадтского, пела в церковном хоре. Саша Миронов — тоже поэт. Василий Филиппов, севший в психушку за Православие — мученик. Очень большой поэт! Все они были Юлиными друзьями так же, как и моими.

Татьяна Михайловна, а как такая деятельность вылилась в женское движение?

Это было уже немного позднее, Юля уже отсидела в тюрьме в первый раз: якобы она ударила милиционера или что-то в этом роде, какая-то ерунда. И, когда она вышла из тюрьмы и мы с ней однажды сидели и разговаривали, пришла Татьяна Мамонова и говорит: «Нас, женщин, не воспринимают во «второй культуре». Вот мои гениальные офорты не признают, потому что я женщина, а всяких бездарей выставляют». Мы с Юлей тогда посмеялись, потому что имели совсем другое мнение. Но потом задумались. Я активно читала западную публицистику и литературу — а это 70-е гг., расцвет феминизма, Симона де Бовуар и многие другие, умнейшие женщины… Они приезжали в Советский Союз и спрашивали: «А где у вас феминистки?» Им показывали… Терешкову. Абсурд! И они очень расстраивались, не найдя в СССР никакого феминизма. Поэтому Симона де Бовуар больше не приезжала в Союз.

Когда мы с Юлей, Наташей Малаховской, Наташей Лазаревой, Галей Григорьевой и другими основали женское движение, на Западе одно время нас отождествляли, ставили рядом с Крупской, с Коллонтай - вот, мол, русские феминистки! Нас это очень возмущало, конечно. На Западе же ничего не понимали! И когда нас выслали из СССР, долго пришлось объяснять и везде подчеркивать, что наши «русские феминистки» не имеют никакого отношения к марксизму, потому что, во-первых, марксизм — это материализм, а мы все верующие, а, во-вторых, марксизм отнял у нашего народа много миллионов человеческих жизней. Много миллионов женщин, в частности, — убил или покалечил.
Так что у нас с Мамоновой оказались совершено противоположные цели. Мы с Юлей были озабочены тем, как реально помочь советским женщинам, как доказать, что никакой реальной эмансипации в СССР нет.

Юлия Николаевна с этой целью написала роман «Женский Декамерон»…

Совершенно верно. Как-то надо было доходчиво объяснять, ведь на Западе воображали, что Россия и Китай — две самые свободные для женщин страны мира, где женщина может получить образование, работать, где хочет, имеет избирательное право… Мы были идеальной страной для Запада. Но мы этот миф перебили. 

Мамонову всё это не устраивало: «Я, — говорила она, — хотела, чтобы был салонный женский журнал, женские выставки, а вы все превратили в свое диссидентство!» И мы разошлись, Мамонова стала издавать что-то свое. Первое, что издали мы, — «Женщина и Россия». Там было очень много конкретных статей: о Божией Матери — «радуйся, слез Евиных избавление», о ложной эмансипации, о женских тюрьмах и лагерях с их лесбиянством и жестокими охранницами, которые намного страшнее охранников-мужчин.

Так что мы с Юлей Вознесенской противостояли такому манерному, как сейчас говорят — гламурному — феминизму Татьяны Мамоновой и ее единомышленниц.

Юлия Николаевна тоже всегда это совпадение отмечала как небольшое чудо…

Да. Так вот, о смелости. Одно время мы пробовали издаваться легально, ну а когда не вышло, то пустились, так сказать, «во все тяжкие». И как-то раз, 8 марта, когда уже вышел первый номер журнала «Женщина и Россия», иду я после закрытия «Сайгона», около 10 часов вечера, к Юле — с Невского проспекта на улицу Жуковского. Недалеко…

8 марта какого года?

1980 года, перед самой нашей высылкой из СССР. Уже был основан наш женский клуб «Мария», уже нас выдавливали из страны очень сильно… И от самого Невского проспекта я заметила: стоят КГБшники. Их очень легко было вычислять: по бутылочке кефира и по шапке. У них всех были такие одинаковые меховые шапки!..

…Пыжиковые?

Да, да! Именно! Знаете, да?! Меня даже кто-то вроде отговаривал: не ходи. Но я все равно вхожу смело, смотрю — уже семь человек арестовано, мужчин. Сидят. Я вхожу, меня тотчас «берут в оборот»: «Вашу сумочку…» А я сразу отвечаю дерзко, порыкивать на них начинаю: «Не дам ничего!» Пригласили каких-то женщин, которые нас должны были обыскивать, понятых. Я смотрю: все арестованные мужчины сидят и дрожат. Не подумайте, что я их осуждаю — они ведь знали, что им грозит, и действительно многие потом страшно поплатились: кто тюрьмой, кто психушкой… А Юля — спокойна. И у меня тоже был такой дерзновенный дух в тот момент. Сумку у меня в результате все-таки вырвали — с текстами Солженицына и письмами одного моего очень хорошего приятеля, очень верующего католика из Италии, о христианстве.

Ну, Татьяна Михайловна, Вы тоже очень смелая женщина!

Ну, ладно, ладно… Речь сейчас не об этом. Обыск длился до 5 часов утра, проводил его вместе с другими один очень важный КГБшник, который нас особенно преследовал, Кармацкий. Я его описала в одной из своих книг, тираж которой - уже несколько миллионов — на многих языках мира, — а на русском до сих пор ни одно издательство не решается ее опубликовать, потому что этот человек сейчас достиг каких-то гигантских, заоблачных высот в их иерархии.

И какой-то мучительный сюрреализм с этим обыском продолжается до утра… А дальше — чудо. Вдруг я смотрю: под постелью у Юли патроны лежат! Патроны!.. И КГБшники их не замечают!.. Потом она мне сказала, что за это ее не просто могли посадить — это уже было бы на всю жизнь, потому что третья уже посадка: Воркута, потом она же сбежала из воркутинской ссылки и в результате загремела в забайкальский лагерь.

Но больше всего мне понравилась царившая все это время атмосфера: никакого страха! Юля даже на пианино играла что-то во время обыска. И все время твердила: «Ваши жены все за нас! Они нас читают. А вы – жалкие ничтожества, если стараетесь нас, слабых женщин, задеть. Мы вас — не боимся!». Я ей «подпевала».

И, знаете, вот такое бешеное бесстрашие, даже веселость, над пропастью — ведь это и есть христианство: полное доверие Богу! Какие силы нужно иметь, чтобы выдержать целую ночь — 6-7 часов — такого обыска, допроса! Ну, полчаса можно выдержать…

Ее смелость прямо граничила с мистикой — и не только в том случае. Она мне писала из лагеря очень страшные письма — из жуткого уголовного лагеря под Иркутском, куда ее отправили после побега из ссылки. Очень страшные письма! Но, тем не менее, полные оптимизма. Она воспитывала этих женщин, этих зэчек, читала им стихи: Цветаеву, Ахматову, Есенина, Державина, Кривулина, — всех, кого могла. Вступала бесстрашно в драки, разрешала какие-то конфликты… И в самых экзистенциально жёстких ситуациях она вела себя безупречно! Таких людей почти нет.

Но это не просто вопрос страха или не-страха: когда ты полностью живешь Истиной, вопрос страха или не-страха не стоит.