Издательство «Лепта Книга» готовит к выпуску книгу рассказов и повестей незаслуженно забытого русского писателя-беллетриста И.Н. Потапенко. Друг А.П. Чехова, послуживший прототипом Тригорина в бессмертной «Чайке», Потапенко-литератор был необычайно популярен на рубеже XIX – XX вв. Чем же он привлекал публику тогда и почему был забыт впоследствии? Нужны ли его произведения современному читателю? А может быть, нет? Может быть, он был манерно-бездарен, как Тригорин из чеховской пьесы? Или, в отличие от своего драматургического двойника, действительно обладал талантом?

Ответить на все эти вопросы сложнее, чем кажется с первого взгляда. Имя Игнатия Николаевича Потапенко забыто настолько прочно, что объяснить, кто это, удается далеко не сразу. Понимание в глазах собеседника встречаешь только после слов: «Это же чеховский Тригорин, вернее, его прототип! Это Потапенко соблазнил влюбленную в Чехова Лику Мизинову и увез ее в Париж!» Характеристика для талантливого, в общем-то, писателя – уничтожающая. Еще хуже, что даже она современной публике мало что говорит, если только публика не по-настоящему интеллигентно-читающая. Какой такой Тригорин? Какая такая Лика? Ну, Чехов – да, был такой писатель, его вроде бы в школе проходят… (Хотя вопрос «когда он жил?» уже ставит «нормального современного человека» в тупик, тем более если человеку этому менее 35-40 лет.) Ну, нет, воскликнут некоторые, интеллигентная читающая публика не может не знать Чехова! И писателей «чеховского круга» тоже…

Однако читающая публика читающей публике рознь. Остроумное исследование пьесы «Чайка», помещенное недавно А. Минкиным на страницах популярной ежедневной газеты, невыгодно высветило разницу между интеллигенцией рубежа веков XIX-XX и XX-XXI. О чеховских героях сказано: «Это русская интеллигенция: они читают толстые журналы (тогдашние: без картинок, без инструкций по рукоблудию; только стихи, проза, критика), они легко цитируют Шекспира, знают современную иностранную литературу, имена писателей у них на слуху. Треплев, ругая театр, ни с того ни с сего вплетает в свою речь Мопассана. … Он говорит это Сорину — своему дяде. И дядя не спрашивает, кто такой Мопассан, что за Эйфелева башня. Понимает, значит. Это мы, может быть, не совсем понимаем, что и почему они говорят»¹.

И далее автор статьи показывает аж несколько уровней непонимания: «Играют [нынешние актеры чеховских персонажей. – Д.Б.], как написано… Как написано? Или — как поняли? Ведь так легко понять поверхностно, а то и превратно. Вот хрестоматийное место…

ШАМРАЕВ. Помню, в Москве в оперном театре однажды знаменитый Сильва взял нижнее до. А в это время, как нарочно, сидел на галерее бас из наших синодальных певчих, и вдруг, можете себе представить наше крайнее изумление, мы слышим с галереи: “Браво, Сильва!” — целою октавой ниже... Вот этак (низким баском): браво, Сильва... Театр так и замер.

Сколько “Чаек” перевидел, всюду Шамраевы, дорвавшись наконец до того места, где можно не стоять как мебель, а играть (со словами!), рычат инфразвуком, даже не диафрагмой, а, что называется, утробой: “Брэ-эво, Сы-ы-лва-а-а!” — чтоб люстра задребезжала. А Сильва-то (о котором идет речь) — первый тенор тогдашней итальянской оперы. Тенор. Недаром у Чехова написано “баском”. И русскому певчему, пьянице, взять октавой ниже — тьфу. Театр замер от хулиганства, а вовсе не от небывало низкой ноты»².

Если слова Минкина справедливы, то кажется странным не то, что современная публика забыла какого-то там Потапенко, а то, что она не совсем забыла Чехова. (Хотя… можно сказать, что и забыла – если не понимает, чтó и о чем писал Антон Павлович.)

Плодовитейший беллетрист

Так кто же такой Игнатий Николаевич Потапенко и причем тут, все-таки, Тригорин и Лика Мизинова?

Вот фрагмент биографии писателя, составленной при его жизни для знаменитого энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона: «Один из плодовитейших современных беллетристов, уроженец юга, родился в 1856 г. Отец его, сначала уланский офицер, сделался потом священником; мать – крестьянка. Ему пришлось сначала учиться в бурсе… Слушал лекции в университете Новороссийска, Санкт-Петербурга, но курса не кончил и поступил в Санкт-Петербургскую консерваторию, в которой окончил курс по классу пения. На литературное поприще выступил в 1881 г. Выдающийся успех создала ему повесть "На действительной службе" (1890), проникнутая истинным идеализмом. С этого времени произведения Потапенко печатаются почти во всех ежемесячных и еженедельных журналах, выходят отдельными изданиями и охотно читаются. Пишет Потапенко так много, что это не может не отозваться на достоинстве его произведений, часто набросанных эскизно и с большими художественными недочетами… Из всей массы написанного Потапенко лучше всего те очерки, в которых автор рисует хорошо знакомую ему среду сельского духовенства и архиерейских хоров… Многие из произведений Потапенко проникнуты юмором, который является очень видной стороной в его творчестве… Драмы Потапенко "Жизнь" и "Чужие" по своей литературности выгодно отличаются от большей части современных театральных изделий»³. Продолжая эту линию, следовало бы добавить, что литературная репутация Потапенко – это репутация автора-реалиста, живо и остроумно отзывавшегося на «злободневные вопросы» современности («теория малых дел», «женский вопрос», положение врачей в деревне и т.п.). Можно еще вспомнить, что в годы наибольшего расцвета его таланта Потапенко часто противопоставляли «унылому» Чехову; но и присовокупить, что критика постепенно начала отмечать слабость и дидактичность интриги в его сочинениях, неестественность «счастливого конца», всегда сопутствовавшего героям — «средне-хорошим людям».

А вот что сообщал о литераторе советский критик: «От большинства своих сверстников, писателей-восьмидесятников, Потапенко отличается отсутствием пессимизма и скептицизма, бодрым и ясным взглядом на жизнь, но эта бодрость чисто обывательского характера и стоит в связи с его неглубоким отношением к жизни. Нехорошо жить только для собственного счастья, имущие должны прийти на помощь к неимущим – вот выводы мелкобуржуазной морали, вытекающие из произведений Потапенко. Высший героизм он видит в филантропической деятельности среди масс»⁴. В БСЭ к его творческому облику добавлены такие черты: «Произведения Потапенко из жизни интеллигенции и духовенства… созвучны либерально-народнической теории "малых дел". Один из представителей натурализма в русской литературе. В 1900-е гг. ставились пьесы Потапенко: "Высшая школа", "Искупление" и др. Встречался и переписывался с А. П. Чеховым, написал воспоминания о нем. В 1915 опубликовал роман "Отступление". Печатался и после Октябрьской революции 1917»⁵.

Равно и один православный филолог, уже в наши дни прочтя ряд произведений Потапенко, сравнил его (как заклеймил!) с народниками от литературы – Н.Г. Помяловским, Глебом Успенским и т.п.: «Литература скорее вредная, потому что рисует среду сельского духовенства с насмешкой и в либеральном вкусе: бедность, пьянство, все та же "теория малых дел"…»

К нарисованному только что портрету остается добавить разве что такой постскриптум: «В первые годы советской власти Потапенко пытался подстроиться под новую конъюнктуру, писал по старому шаблону рассказы и романы из советской жизни, но не вполне удачно. Умер в 1929 году в Ленинграде и похоронен на Литераторских мостках Волкова кладбища»⁶.

Так или иначе, вроде бы ничего особенного. Был-де неплохой для своего времени автор, к тому же не серьезный, не классик потенциальный, а беллетрист… был, да исписался. В конце концов, зачем сегодня даже образованной и читающей публике устаревшая беллетристика?.. Сто с лишним лет давности из нафталина извлекать?.. Ведь создается впечатление, что произведения Потапенко, да и его самого, вполне стоило забыть… Но мы совершенно выпустили из внимания, что «Потапенко – это Тригорин! Это он соблазнил Лику Мизинову и увез ее в Париж!» Незначительная мелочь или…?

Потапенко, Чехов и Лика Мизинова

На самом деле, часть биографии И.Н. Потапенко, так или иначе связанная с именем А.П. Чехова и чеховским окружением, намного интересней и важнее скупых энциклопедических статей о нем. А, главное, она, возможно, проливает истинный свет на личность писателя и сокровенный смысл его лучших произведений.

С Чеховым Потапенко познакомился в Одессе в 1889 году. Это знакомство перешло в дружеские отношения не сразу, а постепенно, в течение нескольких лет. Литераторы переписывались, а в 1893-1894 гг. подолгу гостили друг у друга и даже вместе путешествовали по России. Потапенко можно считать одним из ближайших людей литературного окружения Чехова 1890-х гг. Антон Павлович уважал в коллеге профессионального писателя, талантливого, остроумного, наблюдательного, а также ценил несомненное знание жизни и хороший музыкальный дар Потапенко. В 1894 г., гостя в Мелихово, Игнатий Николаевич познакомился с Лидией Стахиевной (Ликой) Мизиновой.

Лидия Стахиевна долго и безнадежно была влюблена в Чехова. Но, когда за нею стал ухаживать модный писатель (и, добавим, опытный покоритель дамских сердец), она не устояла. Принято считать, что их знакомство переросло в связь не без поощрения Антона Павловича. Как бы то ни было, дальше история приобрела скандальный оттенок. Потапенко, оставив законную жену, увез Лику в Париж. Там у них родилась дочь, умершая в детстве, после чего писатель вернулся к жене, угрожавшей самоубийством. Узнав о ребенке, Чехов резко осудил друга, а затем вывел его и Лику в «Чайке» в образах Тригорина и Нины Заречной, задев не только личную жизнь Потапенко, но и его писательские амбиции.

Кажется удивительным, что Потапенко на Чехова за это не обиделся. Более того, он деятельно способствовал постановке «Чайки» в Александринском театре: Антон Павлович доверил товарищу процедуру согласования текста пьесы с цензурой. Единственный из близких и знакомых, Потапенко провожал Чехова в Мелихово на другой день после провала "Чайки" в Александринке. Они поддерживали контакты до самой смерти Чехова, а затем Потапенко написал воспоминания о своем друге.

Чем же объяснить тот факт, что Игнатий Николаевич смог подняться над личными обидами и продолжать любить и уважать Антона Павловича? Ведь писательское самолюбие – штука очень опасная. Может быть, просто не понял, кого имел в виду Чехов? Версия вероятная, но не слишком правдоподобная – чем-чем, а недостатком ума Потапенко явно не страдал. Лучшее тому свидетельство – его многочисленные литературные произведения, настолько яркие и живые, что их просто не мог создать глупый человек. Более вероятно, что Потапенко простил Чехова потому, что понимал, какова дистанция между ним самим и его великим другом (несмотря на то, что читатели и критика нередко ставили имена обоих писателей рядом).

А еще вполне вероятно, что Потапенко гораздо глубже, чем кто бы то ни было, осмыслил и осознал те идеи, которые Чехов показал через образ Тригорина, вложил в уста своего героя. И, если это действительно так, то, пожалуй, это и есть самое ценное в личности Игнатия Николаевича.

Потапенко, Чехов и Тригорин

Феномен литературного труда («как, зачем, почему я пишу?»), значение и назначение писателя, его роль в обществе, моральное оправдание его творчства – вот проблемы, которые всегда стояли и стоят на первом месте для каждого мало-мальски честного и одаренного литератора. Это, конечно, не касается графоманов и тех, кто пишет исключительно ради заработка (в том числе ради заработка пишет, все-таки, большинство поэтов и прозаиков, начиная с Пушкина).

Итак, минус графоманы и сребролюбцы, но подобные «проклятые» вопросы – ключевые для фигур типа Потапенко, и уж конечно, для более крупных. Хотя не будем забывать, что А.П. Чехов в 1890-х, например, годах, вряд ли догадывался, что он – фигура крупная, великий классик, «наше все», что его произведения будут входить в обязательную школьную программу. Как не знали о себе чего-то подобного в свое время ни Пушкин, ни Тургенев, ни Достоевский…

Не будем судить, для кого перечисленные «проклятые вопросы» стоят острее: для потенциальных классиков или для талантливых беллетристов. Возможно, именно для последних они более мучительны. Трезво относящийся к себе популярный сочинитель, Потапенко (и Тригорин – каким отчасти рисует его Чехов), несомненно видит огромную разницу между собою и «живым классиком». 19 мая 1895 года Потапенко писал Чехову: «Пишу разом бесконечное число повестей и романов... "Вы, нынешние, ну-тка!" Нет, Чехов, далеко тебе до Потапенко, так же далеко, как Потапенко до Мачтета! Ну, будь здоров, счастливый одиночка, предмет моей неиссякаемой зависти!» В выражении «счастливый одиночка» сквозит не просто восхищение Игнатия Николаевича Чеховым, его принципиальностью, умением ценить и уважать в себе художника – здесь горечь приговора самому себе, не устоявшему, разменявшему собственный талант в погоне за «злобой дня».

Раздавать ярлыки «классиков», «модных беллетристов», «исписавшихся», «графоманов» и т.д. легче всего. Гораздо сложнее понять, что происходит в душе писателя (который, не будем забывать, прежде всего, человек). «Бывают насильственные представления, когда человек день и ночь думает, например, все о луне, и у меня есть своя такая луна. День и ночь одолевает меня одна неотвязная мысль: я должен писать, я должен писать, я должен... Едва кончил повесть, как уже почему-то должен писать другую, потом третью, после третьей четвертую... Пишу непрерывно, как на перекладных, и иначе не могу. Что же тут прекрасного и светлого, я вас спрашиваю? О, что за дикая жизнь! Вот я с вами, я волнуюсь, а между тем каждое мгновение помню, что меня ждет неоконченная повесть. Вижу вот облако, похожее на рояль. Думаю: надо будет упомянуть где-нибудь в рассказе, что плыло облако, похожее на рояль. Пахнет гелиотропом. Скорее мотаю на ус: приторный запах, вдовий цвет, упомянуть при описании летнего вечера. Ловлю себя и вас на каждой фразе, на каждом слове и спешу скорее запереть все эти фразы и слова в свою литературную кладовую: авось пригодится!»⁷ Такой довольно жестокий самоанализ проводит Тригорин у Чехова. Правда, по пьесе, его истинная цель вроде бы совсем не возвышенна и даже гадка. И мы, со школьной скамьи знающие, что Чехов – великий писатель, показавший в образе Тригорина «мелкобуржуазную пошлость» или что-то там еще, знающие заранее и сюжет «Чайки»: Тригорин Нину вскоре соблазнит и бросит – мы-то, скорее всего, усмехнемся. Нам дела нет до вымышленных страданий вымышленного беллетриста, который у нас на глазах бессовестно кадрит невинную девушку. Он рисуется, чтобы завладеть вниманием Заречной, заставить ее пожалеть себя и тем самым гарантированно покорить ее сердце. Анализируя драматургическую коллизию у Чехова с точки зрения ее реального прообраза, любовного треугольника «Чехов – Мизинова – Потапенко», мы, разумеется, вправе не заметить трагичности того, о чем повествует нам персонаж. А вот Потапенко наверняка эту трагедию уловил – она была ему знакома (как, кстати, и Чехову, но об этом – ниже).

Тригорин меж тем продолжает: «Когда пишу, приятно. И корректуру читать приятно. Но... едва вышло из печати, как я не выношу, и вижу уже, что оно не то, ошибка, что его не следовало бы писать вовсе, и мне досадно, на душе дрянно... (Смеясь.) А публика читает: "Да, мило, талантливо... Мило, но далеко до Толстого", или: "Прекрасная вещь, но “Отцы и дети” Тургенева лучше". И так до гробовой доски все будет только мило и талантливо, мило и талантливо – больше ничего, а как умру, знакомые, проходя мимо могилы, будут говорить: "Здесь лежит Тригорин. Хороший был писатель, но он писал хуже Тургенева"»⁸. И тут проскальзывает не просто обида на тот факт, что слава, которой беллетрист пользуется при жизни – дутая, картонная. Тригорин у Чехова прекрасно понимает, что похвалы в его адрес – яркий фасад, они, если и искренни, то преувеличены. Он чувствует, что произведения, выходящие из-под его пера, не оправдывают бытия самого сочинителя! Сомнения и ощущения, достойные возвышенной писательской души. Конечно, слова эти принадлежат Чехову. Но кто знает, насколько близки они оказались Потапенко (в том случае, если он действительно опознал в Тригорине самого себя)?

И уж совсем уничтожающе звучит следующее: «Я никогда не нравился себе. Я не люблю себя как писателя. Хуже всего, что я в каком-то чаду и часто не понимаю, что я пишу... Я люблю вот эту воду, деревья, небо, я чувствую природу, она возбуждает во мне страсть, непреодолимое желание писать. Но ведь я не пейзажист только, я ведь еще гражданин, я люблю родину, народ, я чувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить о науке, о правах человека и прочее и прочее, и я говорю обо всем, тороплюсь, меня со всех сторон подгоняют, сердятся, я мечусь из стороны в сторону, как лисица, затравленная псами, вижу, что жизнь и наука все уходят вперед и вперед, а я все отстаю и отстаю, как мужик, опоздавший на поезд, и в конце концов чувствую, что я умею писать только пейзаж, а во всем остальном я фальшив, и фальшив до мозга костей»⁹.

Итак, можем ли мы знать, в чем на самом деле состоит внутренняя жизнь писателя – будь то вымышленный Тригорин или его реальный прототип? И – не нашел ли Игнатий Потапенко в словах чеховского персонажа отражение своего реального и вечного мучения, своей подлинной трагедии, которую он чувствовал, но не смог или не захотел облечь в такие точные, беспощадные слова? Не разглядел ли он свою собственную писательскую душу, вскрытую наподобие трупа в анатомическом театре, со всей ее болью и недостатками? Да, он был талантлив, это несомненно, но стремление оправдать звание модного беллетриста, соединенное с извечной заботой русского литератора о хлебе насущном (Потапенко содержал две семьи – первая жена его еще и шантажировала, – а также нередко тратился на интриги вроде истории с Мизиновой), действительно приводило писателя к спешке, излишней плодовитости, в итоге – к неумению уважать свой талант. Кроме того, Потапенко, скорее всего, ясно понимал границы своего дарования, знал, выше чего он не в состоянии подняться.

Впрочем, прежде чем сделать такой вывод, позволим себе на миг усомниться в том, что Тригорин – это Потапенко (несмотря на историю с Л. Мизиновой). Ведь персонаж все-таки произносит слова своего автора – А.П. Чехова! Уже упоминавшийся нами Александр Минкин пытается решить данный вопрос следующим образом: «Уж не пародия ли Тригорин? Уж не ничтожество ли? Что ж, может быть. … Откуда писатель знает, что думает и чувствует негодяй?»¹⁰. И продолжает: «На сцене Нина дарит Тригорину медальон с романтической цитатой из Тригорина. Но публика (просвещенная часть публики) может засмеяться, ибо выдумка Чехова дарит выдумке Чехова медальон с цитатой из Чехова. … Беллетрист Тригорин точный ровесник беллетриста Чехова (им по 35). И два рассказа Тригорина, которые цитируются в “Чайке” — это рассказы Чехова. И любовницы Тригорина — актрисы (как у Чехова). И “Славянский базар”, куда Тригорин придет к Нине, — та самая гостиница, где обычно останавливался Чехов. И потому считается, что Тригорин — это Чехов»¹¹. Кроме того, журналист отметил в своем исследовании целый ряд прямых и скрытых отсылок к произведению Ги де Мопассана «На воде» (вплоть до крупной цитаты в начале 2-го акта, прочитанной Дорном). Критики и режиссеры, продолжает он, часто проходят мимо этих отсылок, которые меж тем чрезвычайно важны для раскрытия заложенных Чеховым в пьесу смыслов. «Неужели Чехов (сочиняя комедию) вывел — как принято выражаться в школьных учебниках — Мопассана в образе Тригорина? Карикатура на Мопассана? Нет. И задача примитивная (высмеять легко кого угодно), пошлая, и уважение слишком велико. Нет, задача удивительно изящная, сложная: нарисовать русского писателя, который хочет быть Мопассаном. Критики прямо называли Чехова русским Мопассаном. А сам он с ощутимой насмешкой отметил в записной книжке: “Боборыкин серьезно говорил, что он русский Мопассан. И Случевский тоже”. (Оба — писатели средней руки.) Тригорин подражает Мопассану. В поведении, в причудах. Так девушки копируют прическу кинозвезды. Так поэты подражали Есенину, прозаики — Горькому в манерах, в одежде, начинали “окать” по-волжски и “якать” по-рязански»¹² .

Можно предположить, что И.Н. Потапенко, не в пример нынешней читающей публике, опознал в тексте Чехова сравнение Тригорина с Мопассаном. Тем более что с писателем Боборыкиным (воображавшим себя «русским Мопассаном») Игнатия Николаевича тогдашняя литературная критика сравнивала неоднократно. Однако и эту «аналогию» Потапенко Чехову почему-то простил. Может быть, потому, что понимал: Тригорин на него, Потапенко, похож, но не стопроцентно. У персонажа есть черты его, Потапенко, есть черты Чехова и есть черты какого-то вымышленного писателя, который хотел быть русским Мопассаном. И место каждого из них (Чехова, Потапенко, Мопассана и прочих) определено, и никто не может занять место другого. Потому что в истории необходимы каждый человек и каждый писатель – всяк в той нише, которую именно он занимает. И забывать кого бы то ни было из литераторов, согласно этой логике, нельзя.

Но, если все это так, получается, что И.Н. Потапенко – не просто одаренный литератор, но и душевно (а, может быть, и духовно) талантливый человек! И звание «самого плодовитого беллетриста» (тогда) или «писателя, близкого к народникам» (сегодня) – для него не более чем клеймо, за которым читатели близоруко не видят главного?.. Получается, что забыли Потапенко незаслуженно – из-за «клейма», а не из-за того, что его произведения не обладают подлинными литературными достоинствами. И, следовательно, его стоит читать, несмотря на то, что его произведения, все-таки, беллетристика. Но беллетристика добротная, качественная и заставляющая задуматься, хотя и не так серьезно, как при чтении классики.

Беллетристика и интеллигенция

Возвратимся же к тому, с чего мы начали: интеллигенция интеллигенции рознь. Дело даже не в том, что интеллигенция чеховской поры состояла из людей гораздо более образованных и глубоких, чем теперь. Мало ли на свете образованцев, притворщиков, образованных невежд – тогда и сейчас? Сколько раз – вспомните – каждому из нас (я говорю сейчас о наиболее образованной и эрудированной части нашего общества) приходилось делать вид, что мы читали или знаем то или иное произведение, философскую работу, театральную постановку и т.п., тогда как в действительности в глаза не видели, в лучшем случае – слышали фамилию автора! Чем не чеховский Чебутыкин из «Трех сестер»: «Третьего дня разговор в клубе: говорят – Шекспир, Вольтер... Я не читал, совсем не читал, а на лице своем показал, будто читал. И другие тоже, как я. Пошлость! Низость!»¹³.

Мне хотелось бы поговорить сейчас о том, что доля представителей вида «человек читающий» неуклонно уменьшается. Мы стремительно разучиваемся читать. Не потому, что молодежь (или кто-то еще) не читает классику. Нет, классика остается на своем месте. Ее читают ту и столько, сколько это необходимо. То же самое можно сказать о произведениях «живых классиков» – то есть авторов, которые окажутся признаны таковыми в будущем. Сегодня они пребывают среди нас, современников, точно также, как когда-то среди своих современников жили Пушкин, Тургенев, Куприн… Их тоже читают в свою меру. Но довольствоваться одной классикой невозможно, как невозможно все время питаться одним хлебом – требуется и картошка с мясом, соленый огурчик, и конфетка. Нужна хорошая беллетристика, а именно ее сейчас особенно не хватает! Ниша, которую раньше занимали Потапенки и Боборыкины, практически пустует, ибо бульварная литература, заполонившая прилавки, имеет существенные отличия от подлинной беллетристики. Главное, коренное – последнюю можно и нужно перечитывать, как и настоящую литературу (хотя и несколько с другими целями и настроением). Современную же бульварщину, в большинстве своем, перечитывать невозможно¹⁴. Если вообще возможно взять в руки хоть раз. Произведения о современной жизни все меньше привлекают нынешнего читателя – ее, жизни этой, и без книг вокруг хватает до тошноты.

Особенно остро проблема недостатка беллетристики стоит в сегменте православной литературы. Здесь выбор невелик: или классика (И.С. Шмелев, тот же Чехов), или современные поделки, которые зачастую ниже всякой критики. (Некоторые почтенные писатели, творившие еще в советскую эпоху и продолжающие писать, такие, как В. Распутин, В. Крупин и т.д., по некоторым характеристикам примыкают к «собственно классике»; а отдельные удачные опыты ныне здравствующих авторов вроде Ю.Н. Вознесенской или сербки Л. Хабьянович-Джурович – редки, как кусочки янтаря в куче прибрежного песка.)

А, между тем, проблемы, стоявшие перед человеком и обществом на рубеже XIX-XX вв., никуда не делись и в начале века XXI. Во многом это связано с трагическими событиями периода 1914-1922 гг., спихнувшими историю России с нормального пути развития. Кто-то остроумно заметил, что сегодня мы живем на средокрестье не двух, а трех веков, ибо «проклятые вопросы» 100-120-летней давности не были разрешены. Поэтому, в семинаристах и сельских батюшках, созданных воображением И.Н. Потапенко мы удивительным образом узнаем наших современников. А, значит, нам есть чему поучится у этого писателя. Окунемся же, читатель, в хорошую русскую беллетристику, заставляющую нас плакать, смеяться, и, главное, размышлять. Беллетристику, существование которой оправдывало бы ее создателя, искренне мучившегося при жизни вопросами смысла этой самой жизни. Потому что такое мучение само по себе – первый шаг к богоискательству.

Ксения Холмина

¹ Московский Комсомолец № 25500 от 16 ноября 2010 г.
² Московский Комсомолец № 25501 от 17 ноября 2010 г.
³ http://www.rulex.ru/01160516.htm
⁴ Литературная энциклопедия: В 11 т. Т. 9. [М.], 1935. Стб. 102-103.
⁵ http://bse.sci-lib.com/article091942.html
⁶ http://ru.wikipedia.org/wiki/
⁷ Чехов А.П. Чайка // Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем в 30-ти тт. Т. 13. М., 1978. С. 29.
⁸ Там же. С. 30.
⁹ Там же. С. 30-31
¹⁰ Московский Комсомолец № 25505 от 22 ноября 2010 г.
¹¹ Там же.
¹² Московский Комсомолец № 25506 от 23 ноября 2010 г.
¹³ Чехов А.П. Три сестры // Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем в 30-ти тт. Т. 13. М., 1978. С. 160-161.
¹⁴ Подробнее об этом см.: Чудинова Е.П. Словопомол // Чудинова Е.П. Время разбрасывать камни: Избранные статьи о современной культуре. М.: «Лепта Книга», 2009.